Таинственная незнакомка - Курт Циммерман

Хильда больше не могла сдерживаться:

«Человеческая натура! Судьба! Вы бросаетесь красивыми словами, а миллионы честных тружеников лишены куска хлеба. Может быть, человеческая натура виновата в том, что средства производства принадлежат горстке богачей, в то время как бедняк рассчитывает лишь на свои руки? Может быть, это судьба останавливает станки и выбрасывает рабочих на улицу?»

«Вы еще расскажите нам об излишках и прибыли, — прервал ее редактор отдела культуры и театральный критик доктор Бенедикт Вендланд. — Мы ведь тоже читали «Капитал», дорогая фрейлейн Гёбель. Маркс развивает любопытные теории. Но, во-первых, он жил много лет назад, а во-вторых, отмена частной собственности на средства производства все равно не решит всех проблем человечества».

Но Хильда не сдавалась:

«Никто из вас не станет утверждать, что мы живем в разумно устроенном мире. Но изменение существующих отношений отнюдь не является нашим долгом, пусть даже мы сослужим этим добрую службу большей части человечества, так, по-вашему?»

«Браво, детка, дай этим закоснелым писакам!» — поддержала свою протеже Сибилла Кнайф.

Доктор Вендланд проигнорировал ее замечание:

«Главное для человека — это знать, как наиболее верно выразить в творчестве свою точку зрения, и понимать, каким надо быть, чтобы быть человеком. Это не мои слова, фрейлейн Гёбель, это сказал великий мыслитель из Кенигсберга. Об Иммануиле Канте будут говорить и в то время, когда о докторе Марксе все уже забудут».

«Во времена вашей молодости вы, вероятно, принадлежали к числу людей, желающих сделать мир лучшим, коллега? В определенном возрасте все гонятся за социалистическими утопиями. И наша зависть, юная и одержимая, коллега, имеет право на свои фантазии и заблуждения, — с улыбкой снисходительного превосходства умудренного опытом человека обратился к Хильде Кляйнфельд. — Видите ли, моя маленькая фрейлейн, молодость всегда стремится к переменам, перестройке. Но как только вы создадите свою семью и станете матерью, все ваши помыслы пойдут по одному руслу: обслужить и сохранить семью, очаг».

«Аминь!» — насмешливо произнесла Сибилла Кнайф.

«Вы кичитесь своим образованием, а на самом деле скрываете за ним свою беспомощность! Вы прекрасно понимаете, что происходит кругом. И только лень и привычка к удобной жизни мешает вам выйти из игры — ведь пока еще вам живется совсем неплохо. Но это только пока. Послушаешь вас, так вам и Гитлер хорош. Он-то, по крайней мере, откровенно заявляет, что хочет получить самый большой кусок от мирового пирога».

Тут все начали говорить разом, перебивая и не слушая друг друга. Мужчины были так взбудоражены, что даже забыли о вежливости. Всем казалось, что, чем громче они кричат, тем больше правоты в их словах.

В комнату вошел главный редактор, но в пылу спора его никто не заметил, и он спросил Хильду с преувеличенной озабоченностью:

«Вы уже звонили в неотложку, фрейлейн Гёбель? Мне кажется, господа скоро впадут в бешенство, нельзя терять ни минуты!»

Сибилла, зная привычку шефа иронизировать, тоже включилась в игру:

«Я, кажется, могу поставить диагноз, господин доктор Фукс. Мы имеем дело с манией предсказывать судьбу, вызванной хроническим недостатком знаний и опасной неустойчивостью человеческой, то есть, простите, мужской природы».

Спор сразу стих. Хильда знала, что последует дальше: теперь все будут стараться обратить происшедшее в шутку, перещеголять друг друга в остроумии.

«Существует ли предопределение судьбы? — думала она. — Что такое человеческая природа? Ею обычно оправдывают все грехи. Или это просто отговорка? И чем отличается человеческая природа бедняка от природы миллионера? Гитлер может быть от природы злым человеком, по он поддерживает хозяев крупных концернов, они финансируют его, и тут он уже становится опасным. Почему они его финансируют? Не потому ли, что он забивает головы людей своими громовыми речами, и они не могут подумать о создавшемся положении, о таких вещах, как судьба и человеческая природа, о том, что скрывается за этими понятиями. А если человек задумается об этом…»

Соня Кляйн, официантка из кабачка в Целендорфе, обручилась 1 января 1940 года. Летом должна была состояться свадьба. Но она стала вдовой, не побыв еще женой.

— Я не могу праздновать победу, которая принесла мне самое большое несчастье в моей жизни!

Хильда понимающе кивает:

— Вы можете не оправдываться.

Женщины встретились в небольшом ресторанчике возле Александерплац. День клонился к вечеру, обычная ресторанная суета еще не началась, и они могли спокойно поболтать за столиком в углу зала.

— Раньше я никогда не задумывалась о себе, о будущем, вообще о смысле жизни.

Известие о гибели жениха разделило жизнь Сопи на две части: на то, что было до его смерти, и на то, что после.

— Мы знали друг друга много лет, выросли в одном доме. Сначала я совсем не замечала его. Он всегда мечтал стать поваром. Я же считала, что эта профессия не годится для мужчины. А потом стала официанткой, чтобы всегда быть рядом с ним. Мы были…

— Я вспомнила, — перебивает ее Хильда, — я видела вас в «Адлоне».

— Да, мы с Гансом работали там с тридцать седьмого года.

Благодаря своему расположению «Адлон» был излюбленным отелем дипломатов и других сотрудников министерства иностранных дел. Еще до войны, возвращаясь из Варшавы, Хильда часто останавливалась там.

— Место в Целендорфе помог мне получить доктор Паульзен. Я не могла больше оставаться в «Адлоне».

— Понимаю, вас мучили воспоминания.

— Да нет, это не из-за Ганса. Просто большинство клиентов, особенно господа дипломаты, считающие себя очень изысканными людьми, стали для меня совершенно невыносимы. Что для них значит официантка? Крикни «Эй!», и тебя тут же обслужат. И к тому же они считали, что я должна обслуживать их еще и по ночам в номерах. Денег при этом они не жалели. Конечно, большие чаевые делали работу в «Адлоне» весьма заманчивой. Но нет таких чаевых, за которые я согласилась бы продаваться.

— Я понимаю, — отвечает Хильда, и это не пустые слова Соня, тоненькая, с густыми черными волосами, круглыми темными глазами, пушком над верхней губой, крепкой грудью и красивыми ногами, казалась многим мужчинам лишь изысканной, легко доступной дичью. На Вильгельмштрассе — да и не только там — стала популярной страшная поговорка: «Наслаждайтесь, пока идет война; мир будет ужасным!»

Горькая усмешка на губах Сони становится заметнее.

— Для меня нет ничего хуже войны. Она отняла у меня все! Вы знаете… можно, я буду называть нас просто Хильда?

— Конечно!

— Я всегда была одна. У моих родителей больше не было детей. Можно даже сказать, у них была только их торговля, я их интересовала гораздо меньше. С утра до вечера они торчали в магазинчике, продавали всякие кустарные безделушки, сувениры и прочую ерунду. У них не пропадал ни один пфенниг. Они мечтали открыть для меня филиал. Наш магазинчик работал даже по воскресеньям и в праздничные дни, а вдруг зайдут туристы или отдыхающие! До тридцать третьего года они торговали в основном церковными безделушками, потому что поблизости находилась католическая церковь. Потом появился Гитлер, спрос на иконки и розовые венки упал. Родители попытались наверстать упущенное, обратившись к национальным немецким реликвиям и сувенирам. На каждое уличное шествие или парад мой отец выходил со своим лотком. Мать, конечно, больше не посещала церковь, а отец стал членом национал-социалистской немецкой рабочей партии. Судите сами, Хильда, сколько времени они уделяли мне, своей единственной дочери. Со мной никто не играл, не отвечал на мои вопросы, не интересовался моими заботами. Поэтому мне было нелегко и в школе, особенно в первое время. Тяжело было привыкать к общению с другими детьми.

Ганс незаметно заполнил всю мою жизнь. Однажды я поняла, что не могу без него. Он принадлежал мне одной. Он был частью меня. С ним ко мне вернулось детство. Игры, разговоры, общность интересов, тайны — я никогда не была еще так счастлива. Родители ничего не замечали. После ужасной «хрустальной ночи»[2] в ноябре тридцать восьмого дела их снова пришли в упадок. Отец, который всегда плохо разбирался в политических событиях, продолжал делать закупки у еврейского поставщика и, что самое смешное, покупал у него национал-социалистские сувениры. Все товары были конфискованы, разумеется, без компенсации. Мать не перенесла удара, она умерла следующей весной от простого гриппа. Отец замкнулся в себе, стал нелюдим. От проклятого магазина пришлось отказаться. Целыми днями он торчал в своем киоске и стремился получить концессию на торговлю сигаретами. Я его давно уже не видела. Моя жизнь была заполнена Гансом. Теперь она снова пуста. Все кончено.