Таинственная незнакомка - Курт Циммерман

Разговор за жарким, запиваемым прекрасным мозельским вином, идет в основном о смене правительства в Англии и о том, какие последствия это будет иметь для Германии. Правительство Чемберлена должно уйти в отставку 10 мая 1940 года. Бывший первый лорд британского адмиралтейства Черчилль сформировал новый кабинет. Некоторые высказывают мнение, что Черчилль одинаково ненавидит и Германию, и большевиков. Многие, однако, считают, что англичане и немцы как-никак братья по крови — такая точка зрения широко распространена среди дипломатов.

— Французы — это вырождающаяся нация. Куда перебежал еврейский барон Ротшильд? В Париж. Но теперь наши солдаты позаботились о том, чтобы он убрался прочь со своими торговыми лотками, как и его предки.

Слово берет Иоахим Хагедорн:

— Дамы и господа, наши классики предсказывали торжество немецкого духа. От моего брата, который, как вам известно, несет свою службу в штабе верховного командования, я узнал, что немецкий солдат проводит в жизнь основной принцип нашего короля поэтов: настоящий немец терпеть не может французов, но обожает их вино.

Все присутствующие по очереди произносят тосты. Когда подходит черед Хильды, она говорит:

— Английский король поступает так, как велел английский король поэтов. Он призвал к себе сэра Уинстона Черчилля, следуя указанию Уильяма Шекспира: пусть вокруг меня будут упитанные мужи с лысыми головами, которые крепко спят ночью! Так выпьем за то, чтобы сэру Уинстону не спалось.

Тост Хильды производит должное впечатление.

Хагедорн поднимается и обнимает ее:

— Хорошо сказано, моя львица! Я поднимаю свой бокал за праздник, который мы устроим после взятия Лондона!

Хильда обдумывает следующую цитату из Шекспира, но Хагедорн не дает ей покоя. Он выпил больше, чем следовало, и ей приходится пересесть от него к доктору Паульзену.

— Боитесь, что дело дойдет до стычки с Хагедорном?

— Если позволите, господин советник, я отвечу вам словами Шекспира: предусмотрительность — лучшая сторона смелости.

Среди всеобщего веселья Хильда чувствует на себе чей-то печальный взгляд. Она оборачивается. Лицо молоденькой официантки кажется ей знакомым. Она выходит в коридор вслед за девушкой и спрашивает:

— У вас что-то случилось? Может быть, я могу помочь?

Темные глаза девушки наполняются слезами.

— Нет, ничего, госпожа, извините.

— Но я же вижу, у вас что-то стряслось.

Официантка кусает губы, чтобы не расплакаться:

— Мой жених погиб. Я ненавижу войну.

Хильда обнимает девушку:

— Успокойтесь! Так нельзя говорить!

Во взгляде девушки негодование, но Хильда тихо объясняет ей:

— Вас могут услышать.

Теперь темные глаза выражают понимание и благодарность.

— Все веселятся и ликуют. Разве у нас есть основания для этого?

Хильда чувствует к девушке симпатию, но продолжать разговор здесь опасно.

— Когда у вас выходной? Можно, я приглашу вас на чашку кофе?

Чем чаще встречаются их взгляды за время вечера, тем крепче между обеими молчаливое взаимопонимание.

«Имеют ли эти тщеславные, опьяненные победой люди понятие о том, что происходит в сердцах их сограждан? — думает Хильда. — Что они знают о страданиях других? Что они знают о силе солидарности?»

Три дня назад Хильда нашла в почтовом ящике открытку от своей портнихи с просьбой прийти на примерку: «Я отыскала для вас прелестный фасон на осень, фрейлейн Гёбель. О подкладке и прочих мелочах позаботьтесь, как обычно, сами, хорошо?» У этой портнихи всегда лежал ее отрез. Но на примерку Хильду давно не приглашали.

«Прочие мелочи» были записаны на открытке. Среди мерок по только ей известной системе Хильда обнаружила номер телефона и время. Она знала одну телефонную будку, из которой хорошо просматривалась вся улица. Туда она и отправилась к назначенному часу.

Ей ответил мужской голос:

«Майер слушает».

«Я звоню по объявлению. Вы хотели купить клетку для птиц?»

Когда Хильда была еще девочкой, у нее жили две канарейки. Пустая клетка до сих пор стоит в ее кабинете.

«Майер» и «клетка» — это пароль. Хильда слушала говорящего, и сердце ее билось все сильнее. Она узнала, что товарищам удалось благополучно переправить Отто за границу, в нейтральную страну. Окольными путями это известие дойдет и до ее мамы.

Но самая большая радость, тщательно завуалированная ничего не значащими фразами, ждала ее в конце разговора:

«Лютики в этом году на редкость хороши. У любителя цветов все в порядке. Передает привет».

Хильда идет домой по вечернему городу, как всегда, одна. Но она знает, что не одинока. Товарищи не оставят ее в беде. Эта уверенность придает ей силы. Невидимые друзья идут бок о бок с нею к одной цели. Она знает, что бреши, пробитые врагами в их рядах, быстро заполнятся. Тех, кто за них, становится все больше, и когда-нибудь они покинут свое подполье.

Хильда спокойна. Она верит в своих друзей и на нее тоже можно всегда положиться.

Редакция «Берлинер тагеблатт» шумела, как потревоженный улей. В спорах журналистов чувствовались смущение и беспомощность. Экономический спад, охвативший в октябре 1929 года Нью-Йорк, докатился до Европы, до Германии. Эксперты оценивали его как настоящую катастрофу.

«Чего же еще ждать, если уже нельзя положиться на американскую экономику, на курс доллара?»

Редактор отдела экономики доктор Маркус ожидал в передней главного редактора. Хильда, которая работала уже секретарем главного редактора, задавала ему бесчисленные вопросы. Ей хотелось как можно больше узнать о чреватом последствиями кризисе, о причинах его возникновения.

Во всех промышленных странах, и особенно в Соединенных Штатах, склады и магазины были забиты товарами. Почему же при таком изобилии огромное число людей испытывало нужду? Дело в том, что они бедны, они не покупатели. Выпуск продукции, однако, рос и рос, и многие биржевые маклеры и финансовые воротилы утопали в деньгах. Все играли на повышении цен, то есть надеялись на дальнейшие доходы за счет увеличения стоимости акций. В результате ловких махинаций было достигнуто повышение спроса. Закупки и поддержка потенциальных клиентов путем предоставления кредитов, лживые сообщения о крупных операциях, подогревали спекуляции. И вдруг нью-йоркская операция на повышение провалилась. Палку перегнули. Кредиты и сделки аннулировались. Банки приостановили платежи. Обанкротились многие известные предприниматели. Биржевики и финансисты искали выхода в самоубийстве или бежали за границу.

«Но это же настоящее безумие! — повторяла про себя Хильда. — С одной стороны, избыток сырья, неиспользованных товаров и рабочей силы, а с другой — нужда, голод, замерзающие дети. Ткацкие станки простаивают, а текстильщики, как и рабочие других отраслей, остаются без работы!»

Наступление Нового, 1929 года было ознаменовано все усиливавшимся кризисом. И вот Новый год опять не за горами, и доктор Маркус должен составить для праздничного выпуска достаточно оптимистический экономический прогноз.

«А что принесет нам 1930 год, знает только господь бог, во всяком случае не я», — заявил он Хильде.

Она протянула ему лист бумаги:

«Если хотите принять участие в праздновании Нового года, запишите себя, доктор Маркус».

С этим листом Хильда обошла почти всю редакцию. У Сибиллы Кнайф она увидела компанию горячо спорящих журналистов.

«Но это свойственно человеческой натуре! Еще кто-то из древних греков сказал, что каждое исполненное желание уступает место новому. В свободном переложении это означает, как я понимаю, одно — человек никогда не остановится в своих желаниях. Каждый американский миллионер хотел стать мультимиллионером, и некоторые из них перегнули палку. Уверен, что все мы, сидящие здесь, поступили бы на их месте так же». Йохен Брауэр, внешнеполитический редактор «Берлинер тагеблатт», был как раз таким человеком, который смог бы правильно обращаться с пресловутой палкой. Он находил выход из любого положения и всегда умел извлечь для себя выгоду.

«Я не хочу спорить сейчас о том, что называется человеческой натурой, — вступил в разговор Ганс Петер Клийнфельд, самый старший из присутствующих, свободный журналист и, как он сам себя именовал, воинствующий гуманист. Коллеги ценили его глубокие, основательные статьи, ко знали и о его скепсисе и склонности к пессимизму. — Перебои в международной экономике не имеют никакого отношения к человеческой натуре. Шопенгауэр однажды заметил: «Судьба перемешивает карты, а человек играет». И тут уж хоть шельмуй, хоть повышай ставки в надежде на свое счастье, от судьбы не уйдешь. Никто не может противостоять ей».

Хильда больше не могла сдерживаться:

«Человеческая натура! Судьба! Вы бросаетесь красивыми словами, а миллионы честных тружеников лишены куска хлеба. Может быть, человеческая натура виновата в том, что средства производства принадлежат горстке богачей, в то время как бедняк рассчитывает лишь на свои руки? Может быть, это судьба останавливает станки и выбрасывает рабочих на улицу?»