Колыбель колдуньи - Лариса Черногорец

— Экий вы, Данила Лексеич…

— Ну и «экий»?

— Нечто можно не предупредивши так надолго уходить, уж я и на реку ходил, и по деревне искал — нет вас нигде, я себе места не находил, Антонина, вон, уж два раза ужин грела…

— Ну, полно меня отчитывать, Анисим, пойдем домой.

— Пойдем, барин, откушаем, чем бог послал.

Накрытый стол ждал меня в ярко освещенной столовой. Горничные стояли, перемигиваясь и перешептываясь. Занавески на открытых окнах колыхались от ласкового ветерка. На столе красовалась стерлядь в белом соусе, румяная утка, расписная плошка дымящейся рассыпчатой гречки обильно политой растопленным маслом, соленые огурчики, маринованные грузди, помидоры, фаршированные козьим сыром, смешанным со сметаной, румяный каравай, блестящий своей хрустящей корочкой, сливочное масло в фарфоровой масленке. Икорница была полна черной икры, по-видимому — белужьей, темные упругие шарики отливали серебром. В нашем веке это была крайняя редкость. Восстановленное было поколение рыбы осетровых пород, внезапно поразил какой-то вирус, и их пришлось клонировать. Количество их было не так велико, чтобы пускать икру в обычную продажу и её раз в год продавали с аукционов. Мне посчастливилось как-то купить баночку на пятьдесят грамм, мы с Алькой смаковали каждую икринку.

Анисим, подмигнув, указал на несколько запотевших хрустальных графинов стоящих посреди стола.

— С праздником, батюшка, Данила Лексеич, государю нынче именины!

— То-то ты меня отчитывал, — я едва перевел дух, — ждал, чтобы за стол скорей сесть.

— О прошлом году, в государев юбилей, вся округа была у нас — барыня, помню, такой пир закатила, а Козлов, барин дык и вовсе упился кипарисовкой нашей.

Я кивал головой, улыбаясь и делая вид, что так оно и было. Анисим присел рядом, словно испрашивая разрешения, я кивнул — садись, дружище, и Антонину зови. Анисим взялся за графинчик:

— Пожалуй, начнем с «петровской», барин? Антонина готовит такую «петровскую»!

Антонина внесла на огромном блюде дымящийся курник. Я опрокинул в рот рюмку тягучей, сладковатой, темной жидкости. Приятное тепло разлилось по желудку. Анисим продолжал:

— Самую чистую водку, через березовый уголь пропущенную настаивают на меду с черными сухарями и изюмом. Эдакий вкус, барин, скажите, и закусывать не хочется!

Я кивал и поглощал с аппетитом все, что мне подкладывала на тарелку Антонина. Это вам не сорок градусов — чистый первач вызывал зверский аппетит.

— А вот, батюшка, и «кипарисовка».

Антонина подала графинчик с янтарной жидкостью:

— попробуйте, Данила Лексеич, это по новому рецепту — лимоны, те, что вы привозили из города, помните, так неделю на их корках водку настаивала, неделю на самих резаных, потом отжимала, да неделю на вареном меду и шишке кипарисовой, вот что получилось.

Я проглотил холодную ароматную сладковатую водку и с наслаждением закусил кусочком стерляди, для себя запомнив рецепт и пообещав по возвращении устроить Альке хоть частично напоминающий этот пир ужин.

Настроение улучшилось и произошедшее в избе Ксаны уже совершенно не пугало. Анисим захмелел и стал пересказывать деревенские сплетни. Я слушал вполуха.

— …А кузнец теперь в темной на цепи. Все говорят, это он жену порешил, а я не верю. Гришка бешеный, конечно, но чтоб убить Настастью — ни за что! Он её если не любил то уважал больно, на него все девки кидались — он ни в какую. А Настасья — та еще вертихвостка была, упокой господи её душу. И с Сидором — плотником у нее шуры-муры были, и с Федькой, печником. Да она с детства была гулящая, говаривали даже к знахарке, Ксаниной матери, по молодости бегала за отварами, чтоб ребеночка скинуть. Гришка на ней женился, позор прикрыл, так она после свадьбы еще пуще по мужикам бегать стала. А детей так и не прижили. Гришка в кузне цельный день, а она избу выметет, поесть приготовит и шасть со двора…

— Анисим! — Антонина зыркнула на него недобро, — о покойниках либо хорошо, либо никак.

Мне было так хорошо и уютно, что я совсем забыл о своих тревогах.

— Э-э, батюшка, барин, да тебя сморило. Пойдем-ка, я уложу тебя спать.

Анисим проводил меня до спальни, и я забылся сладким сном на мягкой, пахнущей солнцем постели.

Алька проснулась чуть свет с одной мыслью — надо с чего-то начинать. Она сходила с ума оттого, что там, в темной сидит Григорий, который ни в чем не виноват, — в этом она не сомневалась. Человек не мог смотреть так искренне прямо в глаза и говорить неправду. Его поведение не выдавало ни волнения, ни беспокойства — он был уверен в своей правоте, полон достоинства и взгляд его был светлым и каким-то нежным. Это так не вязалось с его брутальной внешностью. Он очень ей нравился — надо было быть честной с самой собой. Она спрашивала себя, взялась ли бы она за это дело, если бы это оказался не двухметровый красавец Гришка Селиванов, а какой-нибудь обычный мужичок. Жестокость, с которой содержали подозреваемого, поражала её — если бы она не пришла вчера вечером и не ослабила цепь, он так и провисел бы под потолком, и, возможно, остался бы инвалидом на всю жизнь.

Алька умылась и позвала горничную Глашу:

— Тебе нужно приготовить мне дорожное платье — у меня сегодня очень много дел. Скажи, кто кормит тех, кто сидит в темной?

Горничная вытаращила глаза:

— Барыня, да ведь вы не хуже меня знаете, что их больше чем день там не держат — батюшка ваш сразу разбирался и наказывал тут же. А смертоубийств у нас лет двадцать как не было.

— Что же делать…вот что — ты собери там хлеба, молока, ну еще чего, чтобы отнести ему. Исправнику я его не сдам, пока не разберусь.

— Да разве можно, барыня, не дамское это дело! Данила Алексеевич приедет — беда будет, коль прознает.

— Делай, как я велю. Да, еще, собери мне соседей их к полудню, и всех, кто мало-мальски может пояснить про тот день что-то внятное. Только не тащи сюда тех, кто верещал про то что «Гришка — убивец». Я их достаточно наслушалась.

— Ох… не ко времени батюшка ваш уехал, ох не ко времени.

— Полно, ступай.

Через полчаса Алька в дорожной коляске вместе с Глашей, которую она усадила в коляску вместо кучера, подъехала к старому амбару. Григорий сидел в углу темницы на земле.

— Вот, — Алька поставила перед ним корзинку с провизией, — подкрепись.

— Благослови тебя бог, хозяйка. — Григорий щурился от яркого луча света, пробивавшегося сквозь открытую дверь.

— Потерпи, Григорий, я обязательно все узнаю. Потерпи, недолго осталось.

Григорий поднялся перед ней во весь рост:

— Добрая ты душа, барыня, нас с тобой в детстве водой не разлить было, а теперь, вишь как: меня Настасья моя присушила, — ты вон за Данилу-соседа замуж пошла, а счастья нет. Правду бабы врали, аль нет, что она меня присушивать к ведунье бегала, а только кроме Настасьи мне никто не нужен был, пока жива она была, а теперь, — будто отпустило. Даже слез нет. Будто и не было ничего.