Доктор гад - Евгения Дербоглав

Эдта отшатнулась, но врач умудрился схватить её кисть и, притянув к себе, прижался лицом к внутренней стороне ладони, некрасиво сгорбившись перед ней в какой-то побитой позе. Дама резко выдернула руку и, шаркнув юбкой по дверному косяку, ушла, а Ребус так и остался стоять, жалко склонившись над своей опустевшей ладонью. Он медленно повернул голову к Дитру, и на того снова резко пахнуло болотом, а радужки чёрных глаз гралейца начали светлеть, буквально желтеть.

– Будь здесь! – Дитр вскочил с кровати, поняв, что сейчас произойдёт. Ему было бы любопытно посмотреть на процесс обесчеловечивания, но отчего-то ещё больше ему хотелось, чтобы Ребус пришёл в себя. – Здесь, ты здесь, Рофомм, – он схватил его за плечи и встряхнул. – Коробок дать? Дать тебе твои спички? – Дитр слегка притянул его к себе, как Андру, когда та начинала ехать душой от карьерных и всемирных перипетий. Не лежи он в дурке, да ещё и в чужом времени, вытащил бы его погулять в Окружние земли к мельницам. Сейчас с этим туманом, конечно, гулять не тянет, но разве какая-то всемирная непогода помеха душевному теплу? Выпили бы травяной отвар из термоса и рассказали бы друг другу о самых странных случаях из практики – наверняка бывшему следователю из отдела Особой бдительности и душевнику есть что рассказать друг другу. Одного бы Дитр ему не рассказал – о том, каким было его главное дело. Нет, о том, кем был Ребус в своей изначальной, прошлой жизни, он никогда не расскажет этому хрупкому, пронизанному тусклым серебряным светом человеку. Никогда.

Шеф-душевник почувствовал, как тёплые руки тянут его обратно в разум. Он схватился за них, вцепился, прилип – и ухнул туда, где пока что находился. Молодой мужчина с седыми волосами и красными, как Эдта любит губами, спокойно держал его за плечи, чуть улыбаясь, – как ему никто уже давно не улыбался, как ему было нужно.

– Лучше б я тоже овдовел, – буркнул он, дёрнув плечами.

– Чушь не неси, – Парцес убрал руки, перестав улыбаться. – Иди, тебя законник твой ждёт.

– Ага, – коротко шепнул Рофомм и умчался.

Он бы тут всю жизнь торчал, но так рассуждая, можно и из материнской утробы никогда не выбраться. Собственно, он и не выбирался – его вырезали, чтобы мать не померла родами. Хотя бы лучше вырезали на пару терцев раньше и выбросили в канализацию – чтобы ему не приходилось сейчас пережёвывать её смерть, терпеть законника с этим завещанием, с этой передачей черепов и ревущей сестрой, с этим всем.

Сестре он до последнего не рассказывал, зачем вызвал её из Кампуса. Пусть хотя бы лишние два дня побудет не сиротой, а счастливой девочкой. В горе она выглядела ужасно – лицо пошло пятнами, она не стеснялась плакать навзрыд над черепами родителей, поникшие кудри тряслись над широкими острыми плечами. У собравшихся хватило ума не пытаться её успокоить, даже у Эдты, которую первые восемь лет жизни растила мать-южанка, воспитав дуру жрать свою боль и пережёвывать всемирными челюстями. Бывшая жена отца Тейла, законник, и тьма знает зачем взявшийся здесь хирург Дирлис были с севера, а варки считают, что боль по ушедшим во всемир близким должна выходить слезами. Иначе что ты за гражданин, раз не умеешь плакать о тех, кто был рядом? Так Рофомма учила и мать, хотя сама плакать не умела. Не умел и он – потому что был «рал зэрен», бракованным.

– Пожалуйста, – он подошёл к сестре, – отдай мне черепа. Давай уложим их в ларец.

Зиромма послушно отдала ему черепа. Материнский был целёхонький, зато отец, вопреки гралейским традициям касательно самоубийства, застрелился, испортив селекционный череп. У Рофомма тоже был револьвер, ему на свадьбу прислал его Барль из Церлоса – у доминионцев было принято дарить мужчинам на свадьбу оружие. Раз отцу можно, то чем Рофомм хуже? Сестра поутихла, когда черепа оказались в деревянном ларце с узорными инкрустациями из серебра. Чмокнув девочку в лоб, он уселся к себе за стол, где за стульчиком для посетителей уже примостился законник, кое-как разложивший бумаги на захламлённой поверхности. Паук, котёнок эцесского охранного, выскочил из-под стола и улёгся на хозяйские колени, по-дружески заурчав.

Мать перед смертью оформила дарственную на отца, и тот уже распределял ценности исключительно от своего имени. Отец был отличным законником по наследственному праву, его завещания ещё ни разу не удавалось оспорить в суде. Но так как благородному господину пошло и подло думать о деньгах, завещания он писал за бутылку вина или за какую-нибудь услугу. Тейла в годы их брака безрезультатно с этим боролась, матери же удалось с ним справиться и заставить открыть нормальную практику, контролируя его гонорары.

Госпоже Тейле Пелее, «бывшей жене и хорошей подруге», была завещана шкатулка золота (с перечислением украшений), которое она так любит, сто тысяч союзных и водосвинка по кличке Шкот. Верру Нодору Барлю, подданному Церлейского Доминиона, ближайшему другу, – брачный кушак с вышивкой «в память о том, как мы оба его любили, и за то, что отдали ему нечто очень дорогое», семь пар запонок из драгоценных металлов с самоцветами и охотничье ружьё. «Нечто очень дорогое», видимо, предполагало, что Урномм Ребус пускал его в кровать к собственной жене, а сам ложился с другой стороны, заключил Рофомм.

– Господин Барль не выходит на связь, – признался законник. – Я писал, но пока что ответа не получил. Быть может, цензура, – ведь вы знаете, как у них проверяют почту… Но ваши родители сказали, что он не отвечает на их письма уже год, быть может, это связано с тяжёлой политической обстановкой в Доминионе, я не знаю…

В Доминионе настали странные времена. Сбежал Эцдомин, анонимный по традиции наследник Домина, как радостно доложили шпионы журналистам «Границы» и «Далеко», а армейские верхи сцепились с тайной милицией и личной гвардией Гебля, Первого Гласа, Министра Репутации, шефа над шеф-глашатаями всей страны. Гебль, получивший влияние, расплодил собственных гвардейцев, и в Доминионе началось нездоровое брожение, грозящее гражданской войной. Казалось, бегство наследника в неизвестном направлении могло бы стать катализатором катастрофы, но всё замерло, словно Доминион тоже накрыл туман. Впрочем, Конфедерации и своих проблем хватало. Рофомм беспокоился только о Барле, ведь он был членом их семьи – спал с его матерью, любил её и его отца. А Барль не отвечал на их письма. Быть может, и его затронула эта политическая дрянь, которую заварили силовики? Как-никак, Барль был армейским офицером.

Господину доктору Шорлу Дирлису, «помимо гонорара за последнюю услугу», завещалось десять тысяч союзных. – Я больше не твой должник, – сухо бросил