Сказания Меекханского пограничья. Восток – Запад - Роберт М. Вегнер

Нужно отослать гонцов к Лааль.

Что-то потянуло его по дну и вытолкнуло наверх. Альтсин закашлялся, начал выплевывать воду, а потом вдруг заметил, что у него появился шанс. Четверть мили спокойного течения с водой, ровной, будто стеклянная гладь, с берегом, до которого не более двести шагов.

Он мог вырваться из объятий Эльхаран, прежде чем сука его убьет.

Но тогда… никогда не узнает…

Он прикрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул.

А потом нырнул поглубже, выдохнул и позволил себя нести подводному течению. Здесь в реке было более пятидесяти футов глубины, а вода у дна оказалась ледяной.

Когда его сжала первая судорога, а тело начало сражаться за жизнь, он направился к поверхности, хотя знал, что это ему, похоже, не удастся…

У земли цвет древесного угля, смешанного с частичками пепла. Когда он набирает ее в ладони, та липнет к рукам и, кажется, почти дрожит от нетерпения. Она плодородна, как никакая иная в окрестностях. Благословенна тропа, которая их сюда привела.

За ним поднимается дом. Настоящий дом с глубоким фундаментом, с подвалом, все еще белеющий свежими балками. За несколько дней они закончат крышу. Это будет хороший дом.

Тихие шаги за спиною вырывают его из задумчивости.

– Я видела дикий виноград на южных склонах. И ежевику размером со сливу. И грибы, много грибов…

Ему нет нужды поворачиваться, чтобы видеть, как светится ее лицо. Но он поворачивается. Любит на нее смотреть.

У нее темные волосы, заплетенные в две косички, карие глаза и веснушки, которые она перестала скрывать с той поры, как он сказал, что они ему нравятся.

– Эта долина – чудесное место, – говорит она.

– Знаю.

Они улыбаются друг другу.

– Брат…

Голос раздается со стороны, он тихий, едва слышный.

Он поворачивается. Энду’рех. Первородный.

– Приветствую.

У Энду’реха припухшие плечи и набрякшее лицо с губами словно пара синих полусваренных улиток. Ничего странного, что он говорит шепотом.

– Еще четыре дня – и конец… – Брат пытается улыбаться, но выглядит это так, словно он изо всех сил старается не закричать.

– Выдержишь?

– Старший говорит, что никто другой, кроме меня, не выдержит.

– Те, кто переносил их хуже, уже мертвы.

Лицо и плечи первородного покрывают свежие татуировки. Сложные узоры заплетаются вокруг глаз, идут по щекам к губам. Стекают вниз по плечам. Кожа вокруг рисунков выглядит обожженной. Не все красители впитываются одинаково хорошо. Те, которым нужно быть голубыми, обрели оттенок гнилого мяса. Следует надеяться, что, когда опухоль сойдет, цвета будут такими, как до́лжно.

Он знает, что брат подвергается этим пыткам уже месяц. Старший уже изукрасил ему спину, грудь, живот и ноги. Лицо всегда оставляют напоследок.

– Когда ты уходишь?

– Через десять дней. Наш Господин ждет.

Наш Господин. Он склоняет голову.

Хотя он носит в себе бога, он редко ощущает его полное Присутствие. Ох, он с ним днем и ночью, смотрит, слушает, наблюдает, отдает приказы, принимает решения о жизни и смерти, но такое Присутствие скорее схоже с чудовищем, притаившимся на дне темного озера. Почти невидимым.

Но когда бог приходит в полной мере… Это словно безрукий и безногий калека внезапно снова получает возможность бегать, или глухой, слепой и лишенный обоняния волшебно исцеляется, будучи на лугу, поросшем дивными цветами. В первый миг человек оказывается ошеломлен, не в силах воспринять все чудеса.

И так оно всякий раз, когда бог, выбравший его своим сосудом, выныривает наружу. Без предупреждения, он просто – вдруг, в мгновение ока – ЕСТЬ. И тогда он внезапно видит Силу, но не так, как ранее, ощущает ее, как рыба ощущает воду, всем телом, и одновременно он же и является Силой: рыба и море в одном. Чувствует зарождающуюся в глубинах земли дрожь, которая миллионы лет спустя вознесет новые горные цепи и затопит древние равнины на дне океанов. Видит безумствующие высоко над высочайшими тучами вихри, что сильнее и холоднее, чем все ветры, облизывающие поверхность мира. Слышит океан, лежащий в тысяче миль, ленивый и неукротимый, но все равно уступающий силам, что мощнее, чем он. И ощущает остального СЕБЯ, разбросанного по половине континента, в десятке-другом сосудов, и знает, что истинная Сила придет, когда те части соберутся вместе. Тогда бы он мог заставить горы, чтобы те не ждали миллионы лет, но восстали за несколько дней, и что с того, что потоки лавы и сотрясения земли изменят тогда лицо мира? Мог бы совлечь ледяные ветра с небосклона и приказать им заморозить целые страны, мог бы поднять воды морей на десятки миль внутрь суши, затопляя леса и долины. Мог бы разорвать не только этот континент, но и все прочие, вырезая на них свое имя для еще большей славы.

Но чувствует он и других. Серые, синие, багряные и пурпурные Присутствия братьев и сестер по клятве. Они встали бы у него на пути, подобно тому как и он встал бы на их пути, когда бы кто-то в своем безумии пожелал бы совершить подобную резню среди смертных. Кем бы он был без них?

Но нынче это в расчет не принимается. В расчет принимается лишь это чуждое Присутствие. Ох, когда бог идет, он помнит, сколь чудесную радость приносит его приближение. Были и другие, они использовали Силу раздражающе иным способом, копили Силу собственную, отличающуюся. Рассказывали прекрасные истории, соблазняли обещанием приключений и тайн.

А потом один из них убил Налею.

Без причины, без объяснения и без шанса на защиту. И появились иные народы, дикие, яростные и чужие, некоторые – столь глубоко отмеченные Хаосом, что непросто было бы отличить их от чудовищ и демонов. Не отличались они лишь в одном, да будут они прокляты. Могли дышать здешним воздухом, пить воду и есть то, что порождает здешняя земля.

Они убедились, что не все пришлецы – странники, преодолевающие пространства Всевещности в поисках приключений.

Некоторые были завоевателями и колонизаторами, способными изменить мир по своему подобию.

Эмоции, которые тогда ими двигали, не слишком-то удавалось перевести на язык смертного. Бог не умеет прощать и не знает, что такое милосердие или сочувствие.

Когда Присутствие исчезает, он чувствует на миг головокружение, порой из носа и ушей идет кровь. Это одна из причин, по которой Господин не Обнимает его полностью и все время. Его тело и так едва справляется с малым фрагментом души бога, что пребывает в нем непрестанно. Когда же та проявляет свою Силу всецело, он чувствует себя детской рукавицей, в которую лезет своей лапищей огромный лесоруб. Раньше или позже швы поддадутся – так всегда говорит его брат. Тело уступит, даже если Объятие – добровольно. Когда б он сопротивлялся и нашел в себе достаточно сил, чтобы делать это результативно, он распался бы, сгорел, а освобожденному сильному духу пришлось бы искать себе иное вместилище или погибнуть. Однако пока вокруг полно пустых сосудов…

Он устал. Очень устал.

Уже много лет небо закрывают тучи.

Он не помнит, как выглядит солнце.

Дан’верс – суть опустошение. Как и могрель-ла. Насчитывающие по пятьдесят тысяч человек города, где он надеялся отыскать новых воинов, оказались захвачены и разрушены меньше чем за полдня. Сто тысяч людей пошли в неволю.

Он стискивает кулаки, а окружающие его сосуды невольно делают то же самое. Ганерульди подвел. Согласно клятве, он должен был защитить землю его народа. Тем временем они вот уже несколько дней идут по выжженной земле. Странники, которые появились на длинных – в половину мили – кораблях, чтобы помериться силами с Владыкой Океана, не должны бы столь быстро идти и по суше.

Он ему верил!

Он чувствует гнев своего Господина. Бог не Обнимал его вот уже долгое время, но нынче он расстроен и ощущает себя обманутым.

Ему придется сменить тактику.

Ночные ласки, прикосновение жара к коже, поцелуй сухих, раскаленных страхом губ.

– Это ты, – шепот, – ты или Он? Это я или Она? Знаешь?

Он молчит. Мысли несутся вскачь. Я – это я? Или Он? Сумею ли еще различить? Спрашивает ли это она или уже Она? И знает ли Он?

Ругались бог и богиня, а потом Он исчез, скрылся так глубоко, что он почти его не чувствовал. А она осталась, нагая, одинокая, прекрасная. И пришла к нему искать… забытья?

Какое, собственно, это имеет значение, думает он, отвечая на ласки. Никакого. Он был сосудом двадцать лет. Целое поколение. Не помнил уже, каково это – не иметь в себе Присутствия, притаившегося, но вечного. Словно в живот его воткнули нож, который порой ранит сильнее, а порой – о нем почти можно позабыть. Он вспоминает, как смотрел в глаза своим людям и видел, как умирают в них радость и надежда.