Слово атамана Арапова - Александр Владимирович Чиненков

осознал, что идет к нему по болоту какое-то странное чудовище. Первой мыслью было, что за его душой явился сам князь преисподни, чтоб прямиком из болота сопроводить в ад. Когда лохматое создание нагнулось, словно рассматривая несчастного, Гурьян увидел две отвисшие, покрытые густой шерстью груди с большими оголенными сосками. Парень не успел сообразить, что происходит, когда огромная лохматая рука окунулась в болотную жижу, загребла его и с легкостью выдернула. Словно мокрого щенка, чудище вынесло Гурьяна на землю. Обнюхало, лизнуло лицо и, видимо, оставшись чем-то довольным, не спеша скрылось в лесу.

– Обскажи хто иной про чудеса энти, ни в жисть бы не поверила.

Матрена с трудом проглотила подступивший к горлу ком. Минута-другая, и она выпорхнула из своего укрытия, проворно нырнув под шкуру, укрывавшую Гурьяна. Ее руки обвились лозой вокруг его шеи, ее губы целовали его, она что-то быстро, между поцелуями, говорила, что ей почему-то не верится в его странное происхождение. Гурьян хотел отстранить ее, потому что чувствовал себя рядом с нею отвратительно мокрым, провонявшим потом и грязным. Но у него не было сил прервать это счастье. Казак все вглядывался в Матрену и не мог понять: то ли она действительно по-новому светится особой, небывалой радостью, то ли ему просто кажется. Ему вдруг стало стыдно и страшно.

Так началась для Гурьяна совместная жизнь с Матреной – уже не со случайной попутчицей, а с любимой женщиной. И оказалось, что жизнь идет своим чередом, как ни велико, ни черно горе. Мягко отстранив упивающуюся вдруг нахлынувшим счастьем женщину, он прерывисто вздохнул и сказал:

– Пора бы идтить, Матрена.

А она прошептала:

– Гурьяша, родненький.

Он, не глядя, видел ее любимое красивое лицо, ее милую трогательную улыбку.

– Ну што, зараз поднимемся?

– А я бы щас никуда бы не пошла, – потянулась Матрена, – но шагать ешо ох как далече.

Выбравшись из-под шкуры следом за Гурьяном, женщина сладко зевнула и, глядя на умывающегося снегом казака, прошептала:

– Ты не сын лешака, Гурьяша, а человек! В целом свете для мя разъединственный!

22

Дрожа как осиновый лист на ветру, стояла Марья перед сыном. Лицо ее пылало, губы тряслись, а глаза сверкали. Сидевший за столиком Тимоха осмотрел мать с головы до пят и с усмешкой сказал:

– Ты ешо не угомонилась, подлюга, как я погляжу.

Женщина отступила на пару шагов, провела дрожащими ладонями по лицу и тихо сказала:

– Дык энто вон она, правда твоя, сынок? Я должна все доказать? Да разве надо доказывать, што сонце сияет в небе? Прав ли был тады, кады злодейски лишил жизни отца свово? Ведаю я, што энто значит. Ведаю я, как зовется твоя правда. Кривыми, греховодными, долгими, узкими путями, хде на кажном шагу зияет пропасть адова, идешь ты. Такой тать кровавый, как ты, заслуживает токо смерти лютой да позорной.

Все это на одном дыхании проговорила Марья и закрыла руками мокрое от слез лицо.

– Но, говорю те, сынок, – и она резко выпрямилась, – ты гневишь небо, Хоспода и людей, што нас с тобою окружают. Отец видит все и воздаст апосля те по заслугам.

– Слухай сюды, мама, – вспыхнул Тимоха, и яркая краска залила его лицо, – обуздай-ка свой язык песий, вспомни, што перед тобой не токо сын родный, но и главный над всеми свиньями, што округ проживают. А ешо я могу вота враз…

– Не пужаюсь тя я, сыночек мой, грехами порочный, – взвизгнула женщина, подняв кулак. – Сколь хошь отпирайся, но я зрю тя насквозь – не пужаюсь я; я отрекусь от тя прилюдно и обскажу всем зараз, што сотворил ты с отцом родным, душегубец подлый. Пущай все прознают, што за бес сменил архангела! Ты ратуешь на проповедях за Хоспода, а сам клятвопреступничаешь и с бесами знашься. Ты им душу продал, сатана и отступник! Все грехи твои смертны и падут камнями на твою же башку греховодную!

Услышав это, Тимоха вскочил. Его прищуренные глаза загорелись злым огнем, веки задрожали, а лицо побагровело.

– Пусть отсохнет поганый твой язык, гадина! – крикнул он.

Марья пошатнулась, ноздри ее расширились, она сжала губы, помолчала, а потом сказала:

– Я не могу боля покрывать грехи твои, сынок, ибо не будет мне апосля прощенья. Ты не должен боле порочить доброе имя отца!

– Ха-ха-ха, – издевательски расхохотался Тимоха, при этом смертельно побледнев. – Завыла старая волчица. Но я смогу заткнуть твою пасть! И ты ни черта ниче не смогешь со мной поделать. Я не пужаюсь болтовни пустой, жалкой, выжитой из ума проклятой старухи, зовущейся моей матерью.

– Я ниче не могу щас сказать те, оттово што ты молод, силен, а я немощная старуха. – Марья поправила на голове платок и шагнула к выходу. Взявшись за дверку, она обернулась и, вздохнув, словно беря тяжкий грех на душу, сказала: – Но Хосподь, который все зрит, все слышит с небес, может! Он зрил твой грех смертный, пусть послухат и мое тебе материнское благословение. Будешь искать себе жону – не сыскать те ее! А коли сыщешь – не иметь те сыновей; ежели и сродите сына – штоб род ево пересекся в первом колене, а дочери штоб грызлись друг с дружкой, як волчицы из-за падали. Да будет проклято семя твое и ты, кровопийца! Хосподь не даст те ни рая, ни покоя в могиле; будешь ты блуждать по берегам сакмарским, хде отца сгубил злодейски, як привидение, и сам, исчадие страха, нагонять страх на людишек заблудших; будешь проклятый блуждать по местам энтим, пока от них и пней не останется, пока Божья кара…

Женщина покачнулась. В землянке наступило гробовое молчание. Скованный ужасом Тимоха прошептал: «Сохрани мя Хосподи от напастей сих!» – и, перекрестившись, бросился с кулаками на мать:

– У тя што, волдыри в мозгу пошли, змеюка старая?

Он схватил Марью за плечи и повалил ее на пол. Замахнувшись для удара по лицу, негодяй вовремя опомнился и замер, увидев перемены, происходящие с матерью. Безошибочно определив начало припадка черной немочи, Тимоха ухмыльнулся и отошел. Ему всегда нравилось наблюдать за приступами, корежившими мать, и это доставляло какое-то непонятное удовольствие. А сейчас… Черт возьми, более подходящего случая может и не представиться.

Негодяй выглянул из землянки. Время приближалось к полуночи. В небе сияла луна, сосульки в ее лучах сверкали, как алмазы. В поселке было тихо и спокойно. Свирепый мороз буквально опалил лицо Тимохи, и он поспешил юркнуть в теплую землянку, захлопнув за собой дверь.

В это время Марья уже корчилась на полу в судорожном припадке. Ее тело напряглось, вытянулось и