Слово атамана Арапова - Александр Владимирович Чиненков

Ловко поймав саблю за рукоять, Никифор прикинул ее вес, привычно взмахнул над головой, словно находился в бою, и, оставшись довольным, сказал:

– Айда, Степа, на двор. Щас мы с тобой кой-што вспомним!

Во дворе Никифор и Степка встали друг против друга. Правая рука парня свисала вниз, хотя саблю не выпускала. Ну а казак принял боевую стойку и взмахнул саблей, переданной ему Мариулой, провоцируя племянника на бой. Но Степка не обратил на воинственный жест дяди никакого внимания. Он бестолково топтался на месте и глупо улыбался.

– Што ж ты, мать твою, – разжигая в себе злость, выругался Никифор и взмахнул саблей над головой парня, едва не задев его шапку. Его рост, сила и боевой опыт давали ему преимущество. Казак знал это. Однако Степка никак не реагировал на все потуги завязать бой. Он даже не попытался отбить очередной выпад Никифора, имитирующий колющий удар в его грудь.

В любом виде рукопашной схватки нельзя атаковать и защищаться одновременно. Удачливый воин может мгновенно переходить от атаки к защите и наоборот. Никифор отлично понимал это и намеревался вынудить парня только обороняться. Но тот продолжал улыбаться, не понимая, что от него требуется.

Наблюдавшая со стороны за Степкой и Никифором Мариула вдруг встрепенулась и поспешила в дом, видимо, подгоняемая внезапно пришедшей в голову гениальной идеей. Спустя некоторое время она появилась на крыльце в одежде воина-кочевника. Наложив на тетиву стрелу без наконечника, девушка прицелилась и выстрелила.

Как только стрела вдарилась в незащищенную грудь парня, Степка вздрогнул и метнул в сторону девушки полный ненависти взгляд. Сжимающая саблю рука резко взлетела вверх и отразила выпад Никифора, который он обрушил на голову племянника, даже не надеясь на его отражение.

Казак понял, что противник ожил и готов к бою. Он улыбнулся засветившейся счастьем Мариуле и изменил тактику, пытаясь активнее действовать саблей и стремясь за счет преимущества в силе заставить соперника опустить оружие.

Степка сделал выпад, и Никифор опоздал на какую-то долю секунды. Безумному парню этого хватило. Подпрыгнув, он обеими руками направил со всей силы острие сабли в грудь казака. Наконечник ударил о служившую застежкой медную бляху на груди Никифора, и все наблюдавшие услышали, как он со скрежетом скользнул по металлу, не пробив его, и соскочил, попав казаку под подбородок. Удар отбросил Никифора назад, но он не упал. На мгновение оба воина застыли рядом; Степка давил на саблю с такой силой, что пальцы, сжимавшие рукоятку, побелели, глаза его вполне осмысленно пылали ненавистью и жаждой крови, а на губах играла жесткая улыбка.

Дальнейшие действия Степки еще больше потрясли зрителей. Потеряв интерес к Никифору, парень резко отпрыгнул в сторону и принялся ожесточенно сражаться с воздухом, видя еще одного, но уже воображаемого противника.

– Вперед, казаки, не посрамим Отчизну! – воскликнул Степка, потрясая саблей.

Реакции его заметно обострились. Он разил врагов направо и налево, как бы прорубая кровавую дорожку в войске степняков. Степка ловко передвигался по двору, уклоняясь от ударов многочисленных «врагов», продолжая размахивать саблей.

Наблюдавшим со стороны сделалось понятно, что он отступает. Мариула выпустила еще одну стрелу в спину парня, и все стали свидетелями драмы, случившейся летом на берегу реки.

Степка вздрогнул. Выпустив саблю, он упал на колени, и на мгновение мир как бы замер вокруг него. Храбрый воин повалившись на бок, корчась на снегу от «боли», пытаясь дотянуться до «торчавшей в спине» стрелы. Уже вскоре он замер, и зрители поняли, что он «умер».

Когда Степку занесли в дом, он был без сознания. Боль, терзавшую его, она облегчала настоями из трав, но успокоить душу ей было нечем. Степка бился, рыдал и стонал.

– Даже Хосподу не под силу возвернуть ему разум, – грустно сказал Никифор негромко, смазывая бальзамом рану на шее, оставленную саблей племянника.

– У него сильное сердце, – уверенно возразила девушка. – И разум тож возвернется в ево хворую покудова голову.

Она размешала в воде порошок розоватого цвета и почти силком заставила Степку выпить. Тот сразу погрузился в глубокий сон. Потом Мариула приготовила болтушку и показала Андрону, как намазывать ее на ткань, которой следовало вытирать лицо парня. Они молчали и изъяснялись друг с другом жестами, словно глухонемые, и ни разу не посмотрели на притихшего в углу Никифора.

Мариула провела у постели Степки всю ночь, часто меняя компрессы на его лице и не позволяя ему вскочить на пол. Парень спал, но и во сне дергался и стонал. Заря уже окрасила на улице облака в нежно-розовый цвет, когда дыхание Степки вдруг участилось, и он потянулся к тряпке, прикрывавшей лицо. Но девушка оказалась проворнее и остановила его руку прежде, чем он успел сдернуть тряпку.

Стон, который сорвался с губ несчастного, заставил бы зарыдать статую.

– Пошто не дозволяешь ему снять повязку? – поинтересовался Никифор, который успел вздремнуть пару часов и проснулся от стона племянника.

– Пущай успокоится, – ответила Мариула. – Щac у нево все што угодно могет вызвать нервное потрясение.

– А мож, он таво, ужо излечился от хвори? – взяв в руки топор и сделав шаг к двери, напоследок поинтересовался казак.

– Ешо нет, – уверенно возразила девушка, – но ждать осталось недолго. И я знаю энто.

21

Добираться до сакмарских берегов с больной женщиной на руках Гурьян был не в состоянии. Даже его, казалось бы, неиссякаемая богатырская сила в последние дни значительно поубавилась. Всему виной, конечно, отсутствие пищи. Зверя в степи встречалось много, но без ружья добыть его было невозможно. Казаку приходилось затрачивать немало сил, и зачастую зря.

Возвращаясь к дожидавшейся его Матрене, Гурьян старался не смотреть в ее полные надежды голодные глаза. Если она спрашивала его об охоте, казак хмурился, виновато разводил руками, а затем старался побыстрее завернуться в медвежьи шкуры и уснуть.

Будь он один, то, конечно же, давно дошагал до берегов Сакмары. И пищи бы хватило, и упорства, и силы. Но Матрена буквально повязала его по рукам и ногам. А бросить ее в степи одну… О том Гурьян даже и не помышлял.

Казак обычно долго не мог заснуть. Поначалу озабоченно прислушивался к стонам и кашлю больной женщины, разрывавшими его непорочную душу горькой жалостью. Затем, когда Матрена все-таки засыпала, внутри пробуждался дикий голод, разрывающий внутренности тупой, порой нестерпимой болью. Стараясь забыться, Гурьян вспоминал молодость, прошедшую в Яицке, суровую, но и, можно сказать, безоблачную.

Гурьян Куракин был всегда откровенен и