Слово атамана Арапова - Александр Владимирович Чиненков

Необходимо что-то сделать. Но что?

Медленно встав со своего ложа, он направился было к двери, затем вернулся к печи и присел.

В землянке царили тишина и полумрак. Идеальное место для размышлений, где можно придумать план действий, поговорить с самим собой. Тщательно обдумав свое положение, взвесить ситуацию и определить следующий шаг.

Тимоха подошел к столу, но садиться не стал, а остался стоять, поддерживаемый окутавшей его сумеречной тишиной, которую скорее подчеркивал, чем нарушал доносившийся мягкий шорох ветра в деревьях. Здесь, в глуши, он узнал о себе все, что было можно узнать, и эта глушь стала для него тупиком. Вся земля оказалась тупиком, и нет для него места на этой земле, и среди людей тоже нет места.

Даже принадлежа земле, Тимоха не может претендовать на статус человека. Он гибрид, а не человек, нечто такое, никогда не существовавшее прежде. Он перерос человека в себе, и осознавать это было болезненно. От этого чувствовал слабость и пустоту.

Этот мир никогда не предназначался для таких, как он. Он – непрошеный гость. Возможно, скоро наступит тот день, когда он стряхнет с себя остатки человечности и…

От навязчивой мысли, что в него вселился кто-то другой, посторонний, Тимоху бросало то в жар, то в холод. Эта мысль тяготила его. Он боролся изо всех сил. Он должен выбраться, должен спастись. Он не может больше оставаться погребенным в этой степи, в относительном уюте и обманчивой безопасности, которые обволокли и поглотили его.

Тимоха чувствовал, что сила его и воля окончательно иссякли, а сам он погрузился в какую-то неясную тьму. Усевшись на постель, он затих в бессильной злобе. Но от нее не было толку.

Он попытался вызвать ту самую тревогу, надеясь, что обретет в ней силы и волю. Но не мог вспомнить: воспоминания оказались уничтоженными, стертыми…

Скрип двери заставил его обернуться. Дверь открылась, и он увидел в проеме мать. Потом вошла какая-то женщина, которую Тимоха не сразу узнал.

– Ты што энто удумала, мама? – проговорил он, подходя к женщине. – Ты для че Пелагею-то привела? Аль нам двоим в землянке не тесно?

– С отцом тесно не было, дык мы совместно проживали, – нахмурившись, ответила Марья.

– А ты што энто, Пелагею к нам проживать привела?

Вместо ответа мать накрыла стол белой скатертью, а пришедшая с ней женщина принялась спешно расставлять какие-то предметы. Тимоха сначала бестолково наблюдал за происходящим, но внезапная догадка быстро расставила все на свои места.

– Мама, ты што, думашь, в мя бесы вселились?

– Ужо не думаю, а знаю, – твердо ответила Марья и указала сыну на смятую постель. – Ложись немедля.

Сам не зная почему, но он послушно лег и скрестил на груди руки. Пелагея подпалила какую-то траву, и по землянке распространился тяжелый запах ладана, перемешанный еще с чем-то. У Тимохи жутко заурчало в животе и едва не сработал рвотный рефлекс. Он закрыл глаза, и сон постепенно стал завладевать им. Пелагея с Марьей между тем с упоением читали молитвы, неистово крестились, а ему казалось, что сознание проваливается в какой-то колодец, тонет, но в колодце уже кто-то есть, и это тоже он. Тот, что в колодце, подхватывает его, придерживает, и они становятся единым целым. Это как возвращение в родной дом, как встреча со старым другом, которого не видел целую вечность. Слова не произносились, они не нужны. Только радость встречи, и понимание, и ощущение единства, и он больше не Тимоха, и даже не человек, а существо, у которого нет названия и которое значит больше, нежели только Тимоха или человек. И сквозь единство, и уют, и радость встречи пробилась одна беспокойная мысль. Он сделал усилие, и его отпустили, он опять стал собой, снова личностью – но не Тимохой, а…

– Вот и все, – прозвучал певучий голос Пелагеи, и она залила дымящуюся смесь трав водой. – Пущай поспит до утра, а ты приберися тута.

Дверь землянки скрипнула, и Тимоха понял, что женщина ушла. Он открыл глаза и увидел сидевшую за столом мать. Огонек лучины позволял рассмотреть лицо Марьи, которое за последнее время очень вытянулось, осунулось и заметно постарело. Под бледной кожей когда-то красивого лица синеют жилки. Волосы в беспорядке падают на плечи, мутный взгляд устремлен в пол, и только изредка поднимает она глаза, окидывает на миг «дивный вид», расстилающийся перед ней, и смотрит на дверь. Подрагивающей рукой она хватается за сердце, на ее ресницах трепещет слеза, и она крепче сжимает бледные губы.

– Мама, – тихо позвал ее Тимоха.

Марья вдруг упала перед ним на колени, протянула руки к сыну, и с ее уст полилась пламенная мольба, исходившая из глубины взволнованного сердца:

– Скажи мне правду, сынок! Пошто ты терзашь меня? Како зло я те причинила? Открой душу, Тимоша, и я до конца жизни буду тя благословлять. Ты же зришь воочию, как трепещет моя душа, в каком я пребываю расстройствии великом? Неушто сердце твое каменно и муки других тя не трогают? Пошто ты пужаешся обсказать мне истину? Пущай она будет самой страшной, как и нашептывает мне мое сердечко материнско, – што могу я, старуха немощна, те навредить? Обскажи… Открой душу, как на исповеди, и я скрою все, как тайну священну, в глубине своей души. Я прошу тя именем Хоспода нашего, я заклинаю тя памятью светлой отца нашево Гавриила, царствие ему небесное, обскажи мне зараз все грехи свои, коих, чую, в те немало…

– Заткнись, старуха, – злобно рыкнул Тимоха.

Марья встала. Она была бледна как смерть, но внешне спокойна.

– Ты отца убивец, – произнесла она твердо.

– Он пал от своей гордыни неуемной.

– Пошто ты энто зло велико сотворил?

– Закрой клюв, сука!

Женщина отпрянула от сына, как от дикого зверя.

– Будь ты проклят, душегубец! – воскликнула она, тыча указательным пальцем в потолок землянки. – Будь проклято все то, што тя окружает, тать и висельник! Во веки веков! Аминь.

Тимоха зарычал, как раненый хищник, и, вскочив с постели, ринулся к проклявшей его матери. Но Марьи уже не было в землянке.

19

Арапов и есаул шли на снегоступах по тихому, озаренному яркими звездами лесу.

– Остепенишься! – говорил Кочегуров.

– И не подумаю! – ответил атаман и ускорил шаг.

– Остепенишься, – настоятельно повторил есаул, догоняя его.

– А вот не остепенюсь!

– А вот остепенишься, – не унимался Петр. – Весна придет – остепенишься.

Поморщившись от боли, о которой напоминала