Слово атамана Арапова - Александр Владимирович Чиненков

– Ага.

– Обморозил руки-то?

– Да нет.

– Ежели я б могла токо те помочь, – вздохнула и едва не закашлялась Матрена. Гурьян, нахмурив лоб, всматривался в степь. Новая мысль томила его: не завернуть ли женщину в шкуру, привязать к спине и продолжить путь к берегам Сакмары?

– Ты што? – спросила встревоженно Матрена.

– Обмозговываю вота, не понесть ли тя на себе до места?

– Ага, ага, Гурьяша, ага! – Она просияла от радости. – Я тож думала об том. Токо вот я, наверное, слишком тяжела. Да и несть далече.

И Гурьян решился так, как умел решаться всегда: быстро, порывисто. Он закутал Матрену так, чтобы нигде не проникал холод, велел ей дышать носом и крепко привязал к себе ремнем.

Куракин шел по степи долго, насколько хватило сил. Ближе к полудню он позволил себе отдохнуть у небольшой речушки, увидев на ней полынью. Наломав веток, Гурьян развел костер и призадумался о пище. Третий день вынужденной голодовки грозил потерей сил, а идти до Сакмары с нелегкой ношей еще очень долго. Наличие полыньи и множество звериных следов рядом с ней вселили в казака надежду.

Облачившись в медвежью шкуру, Куракин устроил засаду у звериной тропы. Зарывшись в снег, он провел в своем холодном укрытии около часа. И вскоре его ожидание было вознаграждено. Стадо сайгаков приблизилось к реке. Но животные почувствовали что-то неладное и насторожились: они беспокойно крутили головами и жадно принюхивались. Видимо, учуяв дымок костра, сайгаки забеспокоились. Еще минута, и развернувшееся стадо умчалось бы в степь. Но Гурьян предусмотрел на всякий случай и запасной вариант.

Выскочив из укрытия на тропу, казак заревел по-медвежьи и, отрезав животным путь к отступлению, погнал их к реке на полынью. Расчет оказался верным. Куракин знал, что большая часть сайгаков перебежит речку, но он также надеялся, что хоть одно животное угодит в полынью и едва ли сможет быстро выбраться из нее.

Как рассчитал казак, к счастью, так и получилось. Испуганное стадо бросилось к реке и через минуту выбралось на другой берег. Но два сайгака угодили-таки в полынью и вскоре оказались в мокрых руках прыгнувшего с берега Гурьяна.

Без труда справившись со слабыми животными, казак выбрался с ними на берег. Уложив убитых сайгаков у костра, он подбросил в огонь хворост и принялся разделывать животных с помощью ножичка, найденного среди медвежьих шкур.

Дождавшись, когда брошенный в огонь хворост превратится в угли, Гурьян нанизал кусочки мяса на ивовые пруты и воткнул их вокруг костра с таким расчетом, чтобы мясо не горело, а томилось над жаром. Борясь с искушением затолкать в рот кусок свежего, пахнущего кровью мяса, Куракин отошел в сторону и сбросил с себя промокшую одежду.

Он разложил выжатые вещи прямо на снегу и, закутавшись в шкуру, подошел к Матрене, которая молча наблюдала за ним со своей походной постели.

Присев рядом, Гурьян осторожно приподнял край укрывавшей женщину шкуры и властным движением коснулся волос Матрены.

Что-то случилось с ним в эту минуту. Что-то нежное, приятное вспыхнуло со страстной силой. И если до сих пор он просто смотрел на женщину как на вынужденную попутчицу и обузу, теперь он думал о ней как о попавшей в беду красивой и несчастной женщине. Она нравилась ему – да, назло всему, вопреки всему, она очень нравилась ему.

Матрена присела, лицо ее разрумянилось, и трудно было не заметить, что женщине значительно лучше.

– Вас, баб, можно и не лечить, – ухмыльнулся Гурьян, ощутив, что приятная теплая волна разливается в груди. – У вас эвон и недуги каки-то особенные, и смертушка чурается.

– Гурьяша, я ведь голодна безмерно! – с детской радостью сообщила женщина.

Казак видел ее как будто впервые. Вот такой, озаренной детской радостью, трогательной, выздоравливающей. И она принадлежит ему, и он ее не отдаст никому, никто не сможет отнять ее.

Куракин рванул вперед, повалился к ногам Матрены, прижался к ее рукам пылающим лицом и тяжело вздохнул.

– Гурьяша, ты што? Гурьяша…

– Дык, эвон, так я, – растерялся казак и часто заморгал, не зная, что и ответить. – Щас вона мясца отведашь, отдохнешь и…

– Гурьяша, один ты у меня. Один, один, один!

17

Уже три дня атаман разбойников Антип жил как призрак. Убитая любовь мстила ему, разрушая самую основу его жизни – сердце. Он беспробудно пил вино, захваченное в разгромленном караване, но и хмельной напиток не мог справиться с пробудившейся вдруг совестью.

Антип проснулся сразу, одним толчком сознания. У него болела отяжелевшая после обильной попойки голова.

– Атаман, дозволь войтить?

Опять он, Егорка, стервец. Юный разбойник на цыпочках вошел в землянку и осторожно присел на грубо сколоченный табурет.

– Ну што тебе опять надо? У мя башка трещит.

– Мож, те што надо, батько? Мож, суконце помочить аль чайку покрепше сварганить?

– Вина плесни в кубок, коли пожаловал. Боля мне ничево не нужно.

Ему ничего не нужно. Ему нужна она. Он чувствовал себя сейчас только обыкновенным мужчиной, любящим свою жену, которую… Ревность рвала душу. Он относился к ней лучше, а она…

– Обскажи мне вота, Егорка, отчево она, стерва, так обошлась со мной?

Парень сразу не нашелся что ответить грозному вожаку. Он откровенно зевнул. Егорка топтался у порога, не смея приблизиться.

– Э-э-э… Я жалаю, штоб те было хорошо, батько!

Антип приподнялся на локте. Как трещит голова! Его окружает ватага отчаянных разбойников, но он так одинок. Осушив до дна поданный Егоркой кубок, он грязно выругался и швырнул его на пол.

– Отчево она эдак вот поступила со мной? Не знашь? У нее ледяная душа. У нее нет ни чувств, ни бабьей мягкости.

– Батько, да ну ее на хрен! Пусть катится.

Увидев лицо атамана, Егорка мигом закусил губу. Это было слишком. Он побледнел, и его руки нервно сжались – перед глазами мелькали темные змейки шрамов.

– Ты што энто, змееныш эдакий, мою супружицу матом поминашь? Хто всучил те, червяку склизкому, право тако?

– Батько, прости, вырвалось ненароком. – Егорка склонил повинно голову. Ему было страшно. Антип снова атаман, пьяный, но сильный, грозный и уверенный в себе.

– Вота зришь, негодяй эдакий, до чево ты мя допек?

– Я не ведал тово, што язык поганый выболтал, – шагнув назад, заюлил парень.

– Но право же, у мя так трещит башка. И я хочу покоя. – Антип взял плеть и двинулся на Егорку. – Ежели бы вы, дурни, ведали, как я тоскую иногда!

Это был крик души. Егорка поспешил к выходу, доподлинно зная, как тяжела рука атамана, когда