Диверсанты - Евгений Андреянович Ивин

Ошеломленный и этой потрясающей новостью, Филипп еще не мог взять в толк все, что творилось за эти два дня: Ганка, венчание, ребенок – от этого можно свихнуться. Но Филипп вдруг все отбросил и снова подумал о том, какую роль все это играет в освобождении или хотя бы в планах на освобождение. От обилия посыпавшихся на него новостей Саблин потерял дар речи и, не раздумывая больше, стал страстно целовать Ганку, которая отвечала на его поцелуи с неменьшей страстью. Он еще не пришел в себя от изумления, голова еще кружилась от любви, но он вдруг почувствовал, как что-то холодное и твердое скользнуло ему за пояс брюк. Филипп ощутил тяжесть этого предмета, и страсть его стала угасать. Он осторожно, все еще продолжая обнимать и целовать девушку, опустил руку на пояс, и его пальцы нащупали рубчатую рукоятку пистолета. Теперь он понял всю ганкину игру и с венчанием, и с несуществующим ребенком, и с несуществующей любовью…

Он понял, что все это было затеяно лишь ради одного – принести ему пистолет. Настроение его угасло, резко обозначились скулы на лице, даже сквозь щетину проступили незажившие рубцы. Филипп крепко прижал к себе Ганку и прошептал ей в самое ухо:

– Немедленно уходи из города! Чтобы через час и след твой простыл! Бойся хвоста, гестапо следит за тобой.

– Да-да, милый, я очень рада, что ты согласился. Венчание будет завтра в восемь утра. Если у нас будет мальчик, я назову его Андреем.

– Назови его лучше Филиппом, – попросил неожиданно Саблин.

– Тебе нравится это имя? Хорошо, я назову его Филиппом! А девочку назову Женей.

«Она хоронит Андрея Андрусяка и Женю Антонова. Милая Ганка, неужели ты могла подумать, что я уйду из тюрьмы один? Без Андрюши, Яна, Жени, старика Саборова. Или все, или никто!»

– Есть много красивых имен. Можно назвать девочку Зиной. – Ганка согласно кивала головой и гладила его небритые щеки. А он глядел в ее глаза-васильки и не мог поверить – в них была настоящая любовь. Можно говорить разные слова, придать им эмоциональную окраску, правдивое звучание, но они могут оказаться искусной ложью. Нельзя лгать глазами, они выдадут любую ложь, особенно когда речь идет о любви.

– Это правда? – спросил он с замеревшим сердцем.

– Истинная правда! Другой правды не бывает! – воскликнула она дрожащим от волнения голосом, и Филипп понял, что такое быть счастливым человеком.

– Свидание окончено! – прервал их излияния надзиратель и подтолкнул Саблина к двери.

– До свидания, Ганна! – обернулся Филипп у порога.

Надзиратель проводил глазами уходящую девушку, вздохнул:

– Повезло тебе, парень! Такая девушка тебя любит! Не разбойничал бы – жили бы себе тихо, спокойно. Тем более, дите скоро прибудет, – с сочувствием добавил он.

Филипп шел по коридору, приятно ощущая на поясе холодную тяжесть пистолета. Охранник гремел сзади ключами и молчал, а Саблин внимательно оглядывал замки на дверях, прикидывал расстояние от постов охраны до коридорных дверей. Он шел, и от тяжести оружия за поясом испытывал ликующую радость, потому что чувствовал себя воином, которого теперь не взять голыми руками. Лишь бы дотянуть до вечера, лишь бы не было допроса и пыток – тогда Филипп начнет свою атаку. Лишь бы не было допроса! Он просто молил Бога, хотя не верил в него, чтобы Бог вразумил белобрысого и Дзорду. На завтра назначено венчание, можно было надеяться на свободный, без пыток и допросов день, но Филипп боялся, боялся коварства гестапо. Его страшило не то, что он уложит несколько человек и погибнет сам, его страшило то, что ему не удастся тогда вырвать из когтей гестапо ребят, план Кряжа рухнет, и всему конец.

Он молил Бога и просил только одного: дать ему всего лишь один день. Саблин вдруг вспомнил когда-то вычитанные слова то ли Маркса, то ли Энгельса, что когда дьяволу припечет, то и он воскликнет: «Господи, помилуй!» Ему стало от этой мысли смешно, Филипп не сдержался и засмеялся. Угрюмый охранник, шедший позади, удивленно поднял голову и поглядел в заросший затылок заключенного.

Филипп не строил планы и расчеты, он просто знал, как ему поступить, и это будет то, что и разработал Кряж. В камере Саблин упал на топчан и отвернулся к стене. Просунул под рубашку руку и ухватил рукоятку пистолета, потом ощупал его до ствола. «Вальтер», – догадался он. – Хороший пистолет, но «парабеллум» лучше: пуля – девять миллиметров, человека опрокинет даже на бегу. К «вальтеру» Саблин вообще относился с недоверием из-за его малых размеров и небогатых стрелковых возможностей. Но сейчас он был несказанно рад этому пистолету. «Какая жалость, что ночью здесь не будет белобрысого и Дзорды! Ну да ладно, еще придет время собирать камни».

Время тянулось нескончаемо медленно, Филипп уже стал нервничать, потом заставил взять себя в руки. Вдруг ему пришла в голову мысль, что он не сумеет заманить в камеру охранника. Это не словацкие солдаты, это люди Дзорды. И что делать тогда? Едва слышно донеслись удары часов с городской ратуши. Филипп насчитал шесть. Еще долгих шесть часов, начало операции он наметил на двенадцать ночи. Лишь бы не приехал белобрысый. Лишь бы удалось заманить в камеру охранника. «А, куда вывезет! – махнул он мысленно рукой. – Только бы не стрелять раньше времени, иначе операции конец».

Он уже все прокрутил в голове, дважды провел нападение на охранника. Все получалось отменно, но вероятность срыва на первом этапе он не исключал и поэтому не хотел об этом думать. Он не мог просчитать, как поведет себя под дулом пистолета охранник, но надеялся на его благоразумие и инстинкт самосохранения: кому охота подыхать из-за какого-то бандита-партизана.

Часы на ратуше пробили девять раз, терпение Саблина достигло предела, он вскочил с койки и зашагал по диагонали камеры: семь шагов до двери, семь – назад. Потом начал приседать, наклоняться вперед, назад, вправо, влево. Проделав по сотне наклонов, он пятьдесят раз отжался на руках от пола и только после этого немного успокоился и вдруг почувствовал, как в его тело вновь вливаются силы, потерянные им во время пыток. Он снова обрел былую форму, вернулся неслышный пружинящий шаг, уравновесилось дыхание. Теперь он был готов к схватке. Наконец часы на ратуше начали свой двенадцатичасовой бой. Филипп лег на топчан, сбросил со звоном на пол кружку с бурой жидкостью, называемой здесь кофе, черный непропеченый кусок хлеба, пахнущий плесенью, и тихо, по-собачьи, завыл. Потом громче застонал и принялся