Суфии - Идрис Шах
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Второй момент, отмечаемый Мишле как вклад ислама в Западную Цивилизацию, это новое понимание любви, материнства, искусства, цвета, вдохновения, а ведь это характеризует именно суфийские идеи и деятельность, а не суровых схоластов мусульманской Испании, которые в 1106–1143 гг. публично сжигали книги Газали – одного из величайших суфиев.
«Из Азии, которую эти люди считали уже уничтоженной, поднимается новая заря ни с чем не сравнимого великолепия. Ее лучи проникают далеко, очень далеко, разгоняя густой туман Запада. Они открывают взору мир природы и искусства, на которые грубое невежество наложило проклятие, но сейчас этот мир начал побеждать своих завоевателей в мирной войне, где оружием являются любовь и материнское обаяние. И кто устоит перед его волшебством? Все очарованы: вскоре уже ни у кого из европейцев не останется ничего, что было бы не из Азии. Восток засыпает нас своими богатствами: ткани и шали, искусно сотканные ковры, поражающие своей мягкостью и безукоризненным сочетанием цветов, а также блистающая сталь острых дамасских клинков убеждают нас в нашем собственном варварстве… В царстве темноты и мракобесия, где здравого смысла так мало, найдется ли хоть одно здравомыслящее существо, способное устоять и принять все это без головокружения и возбуждения… Способен ли хоть один ум, еще не до конца окаменевший и отупевший от бесплодных догм Фомы Аквинского, открыто и свободно воспринять жизнь и живительную силу жизни? Три кудесника берут на себя эту трудную задачу (Альберт Великий, Роджэр Бэкон и Арнольд де Вилланове) и с помощью внутренней силы разума прокладывают себе путь к источнику Природы, но их гению, пусть дерзновенному и неустрашимому, все же не хватает, да и не может хватать приспособляемости и силы народного духа».
Суфийский поток был частично перекрыт. Запад перенял у Востока основу, на базе которой появился избыток роскоши, стали возможными любовная поэзия и наслаждение жизнью. Однако некоторые элементы, необходимые для целого, но совершенно немыслимые без живого образца суфийского Пути, остались почти полностью неизвестными. Суфийский Руководитель в искаженном виде некоего таинственного, почти оккультного персонажа, влачил свое существование в каких-то странных местах. Он был этаким неуловимым существом – все о нем в основном только слышали, но никто не встречал.
Спустя века уже не кто иной, как профессор Николсон, великий ученый, вернувшись к истокам любовного культа, сформировавшего свое собственное наследие на Западе, написал и сам суфийские стихи:
Любовь и только любовь способна убить
Застывшую змею страсти, что кажется мертвой.
Слезными молитвами и пламенным желанием вскормленная,
Любовь открывает знание, которому ни одна школа не учит.[79]
Внутренняя суфийская тема этой поэзии обладала столь огромной жизненной силой, что послужила основой многих более поздних литературных произведений Запада. Вот как это сформулировал один писатель: «Без провансальских певцов и трубадуров в нашей современной музыке было бы очень мало того, что могло бы по достоинству ею называться. Правда, у нас все же были бы погребальные и народные песни, но странный настоятельный призыв к чему-то иному, к чему-то нас ожидающему, к чему-то, что мы как человеческие существа должны осуществить – всего этого в нашей поэзии и музыке, по-видимому, не было бы».[80]
Суфийскую передачу, пусть даже и в той или иной истощенной форме, следует рассматривать как базисный компонент современной жизни. Это вовсе не означает, что сегодня люди понимают ее цели, потому что традиция, в том виде, в котором она известна Западу, по необходимости остается незавершенной. Величайший авторитет по истории арабов, профессор Филипп Хитти, считает, что эта передача, принятая провансальцами и трубадурами, положила начало новой цивилизации Запада:
«На юге Франции первые провансальские поэты, похоже, уже к концу XI в. составляли вполне оперившееся движение, выражая свою трепетную любовь в богатстве фантастических образов. Трубадуры (ТаРаБ – музыка, песня), громко заявившие о себе в XII в., подражали своим современникам с юга, певцам, которых называли заджаль. Как и в арабском мире, на юго-западе Европы внезапно возникает культ дамы. Chanson de Roland — самый замечательный памятник ранней европейской литературы, созданный до 1080 года – отмечает собой возникновение новой западноевропейской цивилизации, подобно тому, как поэмы Гомера знаменуют начало исторической Греции. Своим возникновением Chanson de Roland была обязана военным контактам с мусульманской Испанией».[81]
Европейская музыка, какой мы знаем ее сегодня, была трансформирована этим процессом, развившимся из суфийских источников[82] Связь между любовью и поэзией, между поэтом и музыкантом, а также между всем перечисленным и магом, в широком смысле этого слова, пронизывает как суфизм, так и западную традицию, которую он, несомненно, усилил, вступив с ней в контакт. Это, как если бы два спаренных потока одного и того же древнего учения перемешивались и скрещивались в измерении, совершенно недоступном для холодного рационального интеллекта. Однако, цель, которую преследует поэт-влюбленный-маг в суфизме, заключается не только в том, чтобы раствориться в сиянии постигаемой истины. Контакт с истиной преображает его, и в результате у него появляется социальная функция – снова влиться в поток жизни, в руководстве которым человечество нуждается, чтобы достичь завершенности. В этом и заключается роль «тайного сада», вслед за обретением которого, приходит понимание миссии поэта. Флоренсу Ледереру удалось очень точно схватить идею такого опыта, что видно из его комментария на прекрасную поэму Шабистари «Тайный сад». Вот что он
