Рембрандт - Гледис Шмитт

— Не уверен, — усомнился Крейсберген. — Мне сдается, что чем дольше он провозится с ней, тем меньше она нам понравится.

Схеллингвоу вспыхнул, и краска медленно поднялась от его свежего белого воротника к его маленьким припухшим свиным глазкам.

— Он хочет сказать, капитан, — промямлил Схеллингвоу, с несчастным видом глядя на кружку пива, которую Якоб поставил перед ним, — что кое-кто боится, как бы он не сделал ее еще причудливее.

— Причудливее? Что вы имеете в виду? — Кок, не владея больше ни собой, ни своим голосом, так двинул по столу кулаком, что пиво выплеснулось из кружек. — Каждый знает, что никто в Голландии не умеет передать цвет, движение и свет так, как ван Рейн; им довольны и принц, и Константейн Хейгенс, и бургомистр ван Пелликорн. А вы, наглецы, вламываетесь в пьяном виде к нему в мастерскую и смеете судить человека с его именем!

Схеллингвоу окончательно увял, но Крейсберген сидел в прежней позе: длинное тело откинуто на спинку стула, голова склонена набок, глаза устремлены на лицо капитана.

— Я никогда не считал себя судьей в вопросах живописи, — ответил он еще высокомернее, чем раньше. — Но не надо обладать большим вкусом, чтобы заметить, что мое лицо наполовину закрыто чьей-то рукой. Выходит, я за свои деньги получу только то, что видно поверх рукава другого парня — глаза, лоб и шляпу, хотя, не спорю, написаны они очень красиво.

Но это же просто немыслимо. Он должен что-то придумать, как-то объяснить, что это немыслимо. Плохое освещение? Незаконченность картины? Туман, застилающий пьяные глаза? Он взглянул на Рейтенберга, но тот лишь играл перчатками и глядел на стену.

— Он говорит чистую правду, капитан, — с несчастным видом вставил Схеллингвоу. — Со мной еще хуже: на картине меня жена — и та не узнает. Я стою в последнем ряду и только с трудом убедил себя, что это я и есть. От меня там остались кусочек щеки, один глаз да краешек подбородка.

— И так выглядит не только он, а человек пять-шесть. Они показаны так, что даже не догадаешься, кто это, — добавил Крейсберген. — Выкладывая денежки, мы надеялись, что хоть на себя будем похожи. Разве кто-нибудь станет платить за то, что художник увековечит его шляпу?

— Тут какое-то недоразумение: я с самого начала оговорил, что каждый из нас будет написан, — возразил капитан, в душе которого затеплилась слабая надежда. — Но картина не закончена, понятно? Ван Рейн еще работает над ней, и в этом все дело: он, наверно, что-то изменил и вы еще не выписаны — временно, конечно, пока он вносит поправки. Взять, например, вас, Крейсберген. Ван Рейн, без сомнения, написал вас полностью, а потом по какой-то причине — чтобы исправить рисунок или что-нибудь еще в том же роде — поднял руку вашего соседа, и она попала на ваше лицо. А когда он справится с трудностью, он снова напишет вас. Ван Рейн никогда бы не ограничился только частью вашего лица, в этом-то уж я уверен.

— Да, — поддержал лейтенант. — Я сам не раз видел, как он соскребает целую фигуру и переписывает ее.

И Рейтенберг подтолкнул кружку к Схеллингвоу, который послушно взял ее и отпил несколько глотков, перемазав подбородок иеной.

— Картиной останутся довольны все, ручаюсь за это, — продолжал капитан, чувствуя, что его тошнит от собственного примирительного тона. — А история получилась в высшей степени досадная. Очень жаль, что вы вломились в склад и подняли тревогу попусту. Заверяю вас честным словом, что все будет сделано к общему удовлетворению. Каждому, кто состоит в отряде, будет уделено достаточное внимание.

— Надеюсь, — отозвался Крейсберген, вставая; к пиву он так и не притронулся. — Мы, знаете, не требуем многого. Нам не надо даже тех стараний, которые он положил на камзол лейтенанта и пряжку вашего башмака, капитан.

Когда жалобщики ушли, Рейтенберг вздохнул и натянул перчатки.

— Мы еле-еле спасли свою шкуру, — сказал он.

— Вы ловко придумали эту историю с исправлениями.

— Я ничего не придумывал. Я почти уверен, что дело именно так и обстоит.

— Правда? Но ведь вы же не видели картины.

— Я видел ее набросок: ван Рейн дал мне его в пятницу, когда я заходил к ним.

Капитан попытался вызвать в памяти этот набросок, но не смог: он видел только пересекающиеся линии, вспышки света и собственное, остро переданное лицо. Заметил он или нет, что некоторые лица на заднем плане почти не видны? Ему смутно припомнилось, что тогда он на мгновение забеспокоился — вероятно, у него появились какие-то сомнения, но он тут же подавил их, уверив себя, что в окончательном варианте все выправится.

— Где он у вас? — осведомился Рейтенберг.

— Дома, в альбоме.

— Великолепно! Что же вы не сказали раньше? Давайте зайдем к вам и посмотрим. Тогда и разберемся, из-за чего весь шум.

Но предложение лейтенанта раздражило капитана еще больше, чем встреча с Крейсбергеном и Схеллингвоу. Коку не терпелось взглянуть на набросок, но сделать это он хотел один: если некоторые из его людей действительно заслонены сотоварищами, то убедиться в этом убийственном промахе он должен без свидетелей.

— Нет, это неудобно, — ответил он, вставая и глядя на дерзкое лицо лейтенанта. — У нас гости, и как только я вернусь, мне придется выйти к ним. Как бы там ни было, заказывал картину я, значит, я за все и в ответе.

Шли месяцы, картина подвигалась, и все остальное отходило в сторону. Свет на картине становился все ярче и окутывал художника, оставляя в тени мир и события, происходившие в нем. Преисполненный звенящей бодрости и острого сознания своей силы, Рембрандт писал ботфорты лейтенанта, лица, выглядывающие на заднем плане из толпы, и развевающееся знамя на среднем плане. Мертвое лицо матери, голоса учеников, торопливая болтовня жены, роскошь огромного нового дома — все это было едва различимо, словно переместилось куда-то на неосвещенную сторону планеты; все это казалось чем-то притупленным и далеким, как безмолвный сон.

В мире раскаленного света, в котором он жил, не было времени. Взять, к примеру, солдат: это были идущие на парад амстердамские бюргеры, никогда не стрелявшие ни во что, кроме мишеней; и тем не менее они были своими собственными предшественниками, теми, кто рассеивал ряды чернобородых испанцев и гнал беглецов через дюны в мутные воды разлившегося моря. Призраки павших сынов Лейдена, которых он с детства представлял себе по рассказам своего отца, оживали перед его глазами и в полном вооружении вставали на полотне под его демонической рукой. Но если стирались даже границы времени, разум и подавно не мог заявлять о своих правах. И логика и бюргерский здравый смысл равно тонули в этом нарастающем сиянии, и Рембрандт даже не пытался сохранить их. Неужели кто-нибудь из тех, кто вошел в ряды этой вечно юной и славной когорты героев, будет настолько низок, что запротестует против исчезновения какой-то мизерной подробности его земного облика?