Рембрандт - Гледис Шмитт

Суп и лейтенант появились почти одновременно и одинаково не порадовали Кока. Вкус у супа был не лучше, чем запах, а Рейтенберг, вместо того чтобы изложить дело и разом покончить с ним, уселся напротив капитана в сгорбленной утомленной позе, со вздохом подпер щеку ладонью и печально воззрился на грязные доски стола.

— Значит, ребята жалуются на задержку? — спросил капитан, недовольный тем, что он вынужден первым начать разговор и, следовательно, выдать свою тревогу.

— На задержку? Нет, с ней они готовы примириться, хотя все-таки просили узнать у вас, когда, по-вашему, картина будет закончена.

— Откуда я знаю, черт побери? Рембрандт не сидит сложа руки: он работает над ней день и ночь. Загляните к нему и справьтесь сами.

— Что толку? — возразил Рейтенберг, сохраняя все ту же меланхолическую позу. — В прошлый раз я спросил его об этом, а он взглянул на меня так, словно я совершил преступление.

— Вы же знаете: сейчас он очень раздражителен. Оно и не удивительно: человек лишился третьего ребенка, схоронил мать, потерял тысячу флоринов — их как языком слизнуло из-за банкротства Эйленбюрха…

— И все-таки он мог бы ответить, как подвигается дело.

— Мне он об этом сказал. И вы бы тоже слышали, если б заглянули к нему со мной в прошлую пятницу. Он говорит, что все фигуры уже нанесены на холст…

— Очень рад, — отозвался лейтенант без малейших признаков радости. — Очень рад это слышать и хочу надеяться, что это правда. Вас-то никто не осмеливается беспокоить, но не проходит недели, чтобы кто-нибудь из ребят не пристал ко мне с расспросами. А вчера им взбрело в голову самим отправиться на склад.

— На склад?

— Да. Об этом я и хотел поговорить с вами. Двое наших Схеллингвоу и Крейсберген, ходили туда вчера вечером. Я уговаривал их не делать этого, сказал, что он взбесится, да и вы тоже, но они не посчитались с моими предупреждениями, потому что хватили пива больше обычного.

Как часто, проходя мимо склада, он, Кок, близкий друг художника, человек, выложивший больше денег, чем любой из остальных, подавлял в себе желание войти туда и насытить свой голодный взор! А двое его подчиненных, подгуляв, набираются наглости и вот так, запросто, появляются у запретной двери, словно им позволено все на свете! И кто именно! Крейсберген и Схеллингвоу, жалкий щеголь, больше понимающий в игре в кости, чем в искусстве, и отпрыск родителей-выскочек, который должен благодарить бога за то, что его вульгарная рожа будет запечатлена в бессмертном шедевре.

— Надеюсь, внутрь они не вломились? — спросил он.

— В том-то и дело, что вломились. — Лейтенант еще более уныло сгорбился над столом. — Там был только Бол, и он сказал им, что ему велено никому не показывать картину, но они были пьяны, настойчивы, и, как я полагаю, он уступил.

— А я полагаю, что теперь эти знатоки живописи выскажут нам свое веское мнение, — сказал капитан ледяным голосом, но сарказм его почему-то не возымел действия.

— Да, у них есть кое-какие возражения.

— Какие же именно?

— Стоит ли вникать в это, Баннинг? Даже если фигуры нанесены на холст, картина все равно еще не готова; ребята были пьяны, освещение на складе плохое. Кроме того, вы сами услышите все, что они имеют сказать: они предупредили меня утром, что хотят с вами поговорить, а я ответил, что они найдут нас вечером здесь. Так, по-моему, будет лучше всего.

Суп, неаппетитный и раньше, стал просто несъедобным.

— Не понимаю, зачем нам устраивать совещание с ними, — сказал капитан после неловкой паузы. — Крейсберген считает, что знает все на свете, а на самом деле не отличит Дюрера от Тициана. Схеллингвоу — просто тупой осел, которому лучше помалкивать да благодарить бога за то, что его вообще держат в отряде.

— Все это верно, но они, как и остальные, уплатили деньги. Знаете, Баннинг, теперь, оглядываясь назад, я жалею, что мы с вами не взяли все расходы на себя. Тогда уж никто не посмел бы жаловаться…

«Тогда мне пришлось бы выложить тысячу с лишним флоринов, — подумал капитан. — Твоему слову та же цена, что твоему векселю, а цена твоему векселю — грош».

— Тогда ни у кого не хватило бы наглости протестовать, даже если бы картина была несколько причудливой.

— Причудливой? Значит, им не нравится, что она причудлива? — громко переспросил капитан, и люди, сидевшие за соседними столами, начали прислушиваться к разговору.

— Я не помню уж точно, какое слово они употребили. Я понял только, что картина не оправдывает их ожиданий.

— Интересно, чего же они ожидали? Чего-нибудь вроде этого?

И Кок указал рукой на другие, более ранние, полотна: унылые тесные ряды, мрачные неживые лица, еле различимые в неровном отсвете огня.

— Почем я знаю? Впрочем, мы это сейчас выясним — вот и они.

То, что Крейсберген и Схеллингвоу явились вдвоем, настораживало само по себе: только серьезная причина могла хотя бы на время объединить двух столь разных людей. Высокий стройный Крейсберген нес свое ладное тело с легкостью и непринужденностью; весь вид Схеллингвоу говорил, что он только что отужинал в семейном кругу, умылся и надел чистый воротник ради важной встречи.

— Добрый вечер, господин капитан, добрый вечер, господин лейтенант! — поздоровался он.

Его спутник, чье красивое лицо казалось особенно жестким на фоне обрамлявших его длинных и шелковистых каштановых волос, только кивнул, словно считая, что в такую напряженную минуту достаточно и этого скупого приветствия.

— Садитесь, господа, — пригласил капитан если уж не любезным, то, как он надеялся, твердым голосом.

Крейсберген опустился на стул, Схеллингвоу остался стоять, уныло поглядывая на собеседников.

— Мы к вам с маленькой жалобой, — начал он.

— Лейтенант мне уже говорил. Садитесь же. Я уверен, что мы все уладим. Якоб, пожалуйте-ка сюда. Нам нужна еще пара кружек пива.

— Вчера вечером мы ходили на склад, — не без вызова заявил Крейсберген.

Капитан с трудом подавил в себе желание кинуться на дерзкого щеголя.

— Спроси вы моего мнения, я отсоветовал бы вам ходить туда, потому что это противоречит желаниям господина ван Рейна, — сказал он. — Но что сделано, то сделано. Вас, я полагаю, интересовало, как подвигается работа? Я слышал, что кое-кто недоволен задержкой.

— Это верно, — отозвался Схеллингвоу. — Ребята уже не раз говорили, что он не торопится, но…

— Но тут уж мы бессильны, не так ли? Начав торопить художника, мы рискуем испортить картину. Мне тоже не терпится, но я повторяю себе, что ван Рейн медлит не ради собственного удовольствия: в конце концов, сколько бы времени он ни проработал, плата не изменится. Не будь картина так дорога его сердцу, он давно бы сварганил какую-нибудь дрянь, положил наши флорины в карман и занялся чем-нибудь другим. Если он тратит на картину столько сил, значит, нам повезло.