Зимний скорый - Захар Оскотский

От слов лектора в самом деле повеяло чем-то жутковатым. Ведь лектор, какой ни есть, а представитель власти. До чего ж мы докатились, если уповаем на такую дешевую мистику! Фантасмагория… И всё — вот так, буднично.

Хотя, вообще всё буднично. Димка в тюрьме. Марик вместо своей науки занимается черт знает чем. У самого — развалилась семья, отняли любимую работу, рассказы возвращаются из журналов с идиотскими рецензиями. И всё — просто, обыденно, тихо.

Но тишина взорвалась. В марте 1981-го ему на работу позвонила плачущая Стелла:

— Димочка разбился! На машине-е!

А у Григорьева, как всегда, стол был завален телеграммами и письмами с заводов, по местному телефону трезвонили из цехов и с испытательной. Беги туда, беги сюда, голова кругом. В первый миг даже всплеснуло раздражение на Димку: да что он вечно в какие-то истории попадает! Но в следующую секунду (и ужаснуться сам себе не успел) этот морок схлынул, мир вокруг сфокусировался, точно матовое стекло навели на резкость, и Григорьев уже кричал в трубку какие-то слова утешения, записывал адрес больницы, а потом с колотящимся сердцем бежал по сырому мартовскому снегу…

Больничная палата, грязноватая, с облупленными стенами, показалась копией той, в которой недавно лежал отец. Те же тесно составленные койки, полтора десятка больных. Тот же невыносимый воздух — удушливый настой медикаментозных запахов и испарений немытых человеческих тел. Вся-то разница, что отделение не кардиологическое, а травматологическое, везде гипсовые повязки и бинты.

Один Димка лежал без всяких повязок, только на обритой наголо сизой голове желтели наклейки пластыря. Лицо его еще больше осунулось и в больничном освещении казалось даже не бледным, а синеватым. Глаза точно заволокло мутноватой пленкой. Веки непроизвольно подергивались, как будто он пытался подмигнуть.

— Хотел в Ленинград лишний раз попасть, — тихо говорил Димка. — А у нас машину отправляли за продуктами. Напросился. Двое в кабину сели, к водителю, меня в кузов. На гололеде набок грохнулись. Тем, в кабине, хоть бы что, а я — вылетел и башкой ударился.

— Ничего, ничего, — успокаивал Григорьев. — Живой остался, всё пройдет.

— Да мне уже лучше, — говорил Димка. — Раньше встать не мог, падал, а теперь до туалета сам дохожу. Вот только башка болит, хоть кричи. Анальгину примешь, часа на полтора полегче, потом — опять. Как будто молотком отбойным в черепушке долбают… Мне по-настоящему в другую больницу надо. Где нейрохирургическое отделение есть. Вот, отсюда вылезу, пойду туда устраиваться. Я на химию-то не вернусь. Мне сказали, теперь досрочно освободят. По состоянию здоровья.

Стелла всхлипнула.

— Чего ты? — улыбнулся Димка. — Я скоро дома буду. Радоваться надо. Повезло.

— Что-то вы плохо сегодня едите, — посмеивался захмелевший доцент, — задачу свою не выполняете. И вообще, мрачный какой-то.

— Расстроенный, — объяснил Григорьев. — Утром навещал друга. Он уже в третьей больнице лежит, никак его поправить не могут.

— А что с ним?

— Попал в аварию. Кажется, гематома мозга и, кажется, не рассасывается. А по-настоящему, наши врачи бестолковые ничего не понимают.

— Сочувствую, — покивал доцент. — А я-то уж грешным делом подумал: зазнались.

— С чего это вдруг?

— Ну как же! — доцент заулыбался, а Григорьев сверхчутьем уловил, что сидящая за доцентом Нина прислушивается к их разговору не так, как обычно, пугливо и напряженно, а с интересом. — Вы же теперь писатель!

У Григорьева свалился с вилки только что подцепленный ломтик ветчины.

— Что, разоблачили вас? — посмеивался доцент. — А зачем скрывали? Нет ничего тайного, что не стало бы явным!

Григорьев пожал плечами. Случилось то, что должно было случиться. Тот сборник «молодых» в минувшем 1980-м вышел мизерным тиражом — всего пятнадцать тысяч. Но он продавался в книжных магазинах, поступил в библиотеки. Рано или поздно всё равно попался бы на глаза кому-то из компании «полубогов». Вот теперь, год спустя, это и произошло.

— Нет, нет, вы — молодец! — изливался доцент. — Мы кто? Мы все-таки интеллигенция. Вы, может, и отплевываетесь, когда из наших дверей выходите, а мы всё равно — интеллигенция. Потому что другой в Союзе нет и уже не будет. А в кругу интеллигенции престиж ценится не меньше денег. Так что, поздравляю: блестящий обходной маневр! Из аутсайдеров — раз, и на самый верх! Вы звучание оцените: писатель, писатель, а? Даже на слух престижнее, чем доктор наук, не говоря о кандидате. И то, что скрывали успех, в этом особый кураж.

— Да какой кураж, какой успех, какая престижность!

— Не думали об этом? А подсознание? Или вы и в психологию не верите?

— Верю, — ответил Григорьев. — У меня даже личный психолог есть, мой школьный друг. Мне его одного достаточно. А вы мои рассказы прочитали?

Он явственно ощущал внимание Нины. Она ловила каждое слово. Да что это с ней сегодня?

— Увы, — доцент развел руками, — жду, когда очередь подойдет. У вас просить не осмеливаюсь, раз вы такой конспиратор. Но восхищаюсь вашим творчеством заранее. Почему? Да, говорят, рассказики ваши — из современной жизни. Шапки долой! Тут особое мастерство необходимо. Ибо время у нас с вами такое, что сказать о нем совершенно нечего. Не согласны? Тогда молитесь за здоровье Леонида Ильича! Пока он жив — и надежда жива. Какая? Надежда, что когда он, одряхлевший и всем осточертевший, наконец помрет, придет другой, помоложе, потолковее, и всё пойдет на лад. А как протянет он свои царственные ножки и не изменится ничего, — а ведь не изменится, — вот когда тошнехонько станет!

Включился динамик над внешней балюстрадой, и лезвие металлического женского голоса, объявившего посадку на его рейс, рассекло их с Алей.

— Иди! — сказала Аля. — Опоздаешь.

Он не тронулся с места.

— Характер показываешь?

— Там всё равно сначала много народу, — ответил Григорьев. — Лучше уж здесь постоять, чем в толпе.

Аля молчала, усмехаясь.

Сколько же они пробыли вместе? Почти два года. В его возрасте время уже мелькает, а вот всё, что связано с Алей, кажется, тянулось долго.

— Если торопишься, иди! — сказал он ей.

Чуть не добавил: «торопишься к кому-то». Да это и так было ясно. Не для того она уходит от него, чтобы остаться одной.

А он, может быть, останется в конце жизни один. Такой же одинокий, каким был Димка в их последнюю встречу осенью 1982-го.

Димку в прошлом году после нескольких месяцев скитаний по больницам освободили с химии. («Актировали, — невесело шутил он. — Говорят, и при Сталине доходяг из лагерей отпускали, пусть дома подыхают». — «Типун тебе на язык!» — сердились Григорьев и Марик.)

По-прежнему Димку изводили страшные головные боли. Он работал вахтером — сутки через трое — на маленькой трикотажной фабрике. Совсем не пил. Завел себе наконец магнитофон, подержанный, катушечный.

Сейчас этот магнитофон стоял на пустом столе, вращались катушки. Приглушенно, чтоб не мешать разговору, пели Визбор и Окуджава. Димка рассеянно смотрел куда-то мимо Григорьева и говорил медленно, порой невпопад, словно всё время прислушивался к каким-то своим ощущениям или тоскливо думал о своем. Невыносимо было видеть его таким подавленным.

— Ты хоть женился бы! — вырвалось у Григорьева.

Димка даже не улыбнулся. Только вяло искривил уголок рта:

— Не на ком. Да и… нечем.

— Как? Ты что?! — ужаснулся Григорьев.

— А вот так, — спокойно сказал Димка. — Не мужик я больше. Да, после аварии. Это дело, оказывается, тоже с мозгами связано… Ничего, я теперь оптимист. Знаешь, какая разница между пессимистом и оптимистом? Пессимист говорит: плохо стоит! А оптимист: хорошо висит!

Григорьев растерялся, хотел перевести разговор на другую тему, а в голову, как назло, ничего не приходило. Но тут из магнитофона прорвался голос Городницкого. Димка потянулся, прибавил звук:

Предательство, предательство,Предательство, предательство,Души незаживающий ожог!

Димка слушал, чуть кивая и щурясь. А Городницкий яростно кричал:

Рыдать устал, рыдать устал,Рыдать устал, рыдать устал,Рыдать устал над мертвыми рожок!..

— Знаешь, — сказал Григорьев, — мне тут книжка попалась про наших летчиков в Испании. Написана по-барабанному, как у нас сейчас историю пишут, но там такие фотографии, особенно групповые… Такие лица на снимках — забыть не могу! Этих ребят невозможно было победить, и их предали. Одних после возвращения запытали и расстреляли в НКВД, других в сорок первом бросили против «мессершмиттов» на тихоходных «ишачках» и «чайках». Поликарпов для них готовил новый истребитель, такой, что любой «мессершмитт» обгонял. Опытные образцы построили, а дальше сорвалось. У нас обо всем — сквозь зубы, намеками. Но я так понял, что поликарповское КБ тоже разгромили. Предательство.