Зимний скорый - Захар Оскотский

Всех троих окутало теплое облако умиротворения. Григорьев положил на стол те самые две бутылки «старки», завернутые в тренировочные брюки и рубашку:

— Вот тебе костюмчик спортивный, вместо пижамы. И лекарство от простуды. Спрячь.

— Ты что, спрячь! — засмеялся Димка. — Он развернул бутылки и поставил их в центр стола. — Сейчас оприходуем!

— Нам уходить надо, — тихо сказал Марик. — Нас лейтенант пропустил на сорок минут.

Теплое расслабляющее облако точно сорвало порывом ветра. Димка вскочил с перекошенным лицом, грохнулась табуретка.

— Какой лейтенант?! Молодой, внизу? Санька? Пошел он в задницу! Сегодня Пал Иваныч старший! Сейчас!..

Димка вылетел из комнаты, а Григорьев на всякий случай убрал бутылки со стола. Через несколько минут Димка вернулся вместе с пожилым милицейским капитаном. Тот, не здороваясь, хмуро посмотрел на Григорьева и Марика, потом на разбросанные по столу вещи и снедь. Хрипло сказал, обращаясь к одному Димке:

— Ладно, сидите. До шести… — Шагнул через порог и уже из полутьмы коридора скрипуче добавил: — Дверь заприте. И — по-тихому. А то к вам набегут.

Димку трясло от торжества:

— Я ж говори-ил, Пал Иваныч разрешит! — ликовал он, запирая дверь. — А то — сорок минут! Гаденыш, сявка!..

Он взглянул на сумрачные лица Григорьева и Марика, осекся. Тихо подошел к столу, опустился на табуретку. Опять улыбнулся невыносимой смущенной улыбкой:

— Вот так. А вы что думали?..

Потом пили еще ледяную с мороза «старку» из майонезных баночек. Закусывали пирожками с капустой и с домашним вареньем (Стелла и Катька напекли их целый мешок). И Димка рассказывал:

— Здесь ничего, жить можно. Вот в «Крестах», действительно, жуть. Хотя мне и там повезло: в камеру аристократов попал. Это, по-тюремному, кто за хозяйственные преступления залетел. Соседи были — зашибись: главный инженер станции техобслуживания, замдиректора хладокомбината, в таком духе. Нормальные мужики. А вот условия… Говорят, при Ежове лучше содержали. Камера на шестерых, койки в три яруса по две, а набивают двенадцать человек, половина на полу спит. Духота смертная, параша тут же. А кормежка… Селедка — тухлая, капуста — смердит, картошка — черная.

Григорьев и Марик молчали.

Димка приоткрыл в недоброй усмешке свои волчьи клыки:

— Ну, чего скисли? Вот такая у нас, глобусы, обратная сторона Луны… Да ладно, выбрался оттуда, слава богу. А здесь-то — ничего, работы разные. Строительные есть бригады, на комбикормовый завод гонят. Зарплату начисляют даже. Минус проценты по приговору, минус питание — рублей шестьдесят на руки… Я в одной бригаде потыркался, в другой, везде грязь, мразь. Хорошо, удалось начальничкам показать, что я умею. Они и прибалдели. Вот, теперь у меня норка своя, отсиживаюсь. И дальше начальничкам на мозги капаю: мне в Ленинград позарез надо — за красками, за фанерой, за всякой такой дребеденью. Обещают отпускать.

Димка говорил спокойно, однако стоило ему прерваться, как опять натягивалось трудное молчание. Григорьев чувствовал: что-то никак не появлялось, невидимое поле, соединявшее их прежде, когда они собирались втроем. Сковывала боязнь растревожить Димку неосторожным словом. А Марик, так хорошо выручавший, теперь словно отключился. Пил молча и смотрел куда-то мимо. Только угольные глаза остро блестели.

За дверью с хохотом и топотом прокатилась по коридору пьяная ватага.

— Веселая у вас тюрьма, — не удержался Григорьев.

Димка только усмехнулся:

— Какая тюрьма! Это ж спецкомендатура, ближняя химия. Тут настоящих преступников нету. В основном, кто чего по пьянке натворил. Прораб сидит: выпил на стройке со своими рабочими, а один сорвался да убился… Кто за драку, кто спьяну в аварию попал или пожар устроил. Химики, в общем. Ладно, давай наливай!

Марик молча придвинул свою майонезку. На темных щеках его проступили багровые пятна.

— Может, хватит тебе? — спросил Григорьев.

Марик, не отвечая, держал протянутую баночку. Когда налили, так же молча, ни на кого не глядя, выпил. И не поморщился.

— А сколько тут спекулянтов вокруг нашей шараги кормится, — сказал Димка, — страшный сон! В поселковом магазине бормотуха редко бывает, да нашу орду поселковым магазином и не пропоишь. Спасибо, добрые люди не дают умереть, подвозят — из Луги, из Питера. Ну, по двойной цене, конечно. Бормотуха по пяти, водка по червонцу. И всё нормуль. Идет-гудет зеленый шум.

— А деньги откуда? — удивился Григорьев. — На шестьдесят рублей не разопьешься.

— Как откуда? От трудов праведных. Кто на завод ходит, мешки с комбикормом через забор кидают и аборигенам продают. А на стройке тоже неплохо — цемент, стеклоблоки, шифер. Сельские всё купят. Если здесь не пить, так за отсидку целое состояние сколотить можно. Но таких чокнутых нету, чтоб не пить. Пьют все нормально. Как дикие лошади.

В дверь кто-то начал скрестись. Потом застучал — сперва тихонечко, затем всё настойчивей и громче.

Димка нахмурился. Подошел к двери, отпер и, удерживая, чуть-чуть приоткрыл — взглянуть. Но и чуть-чуть оказалось достаточно, чтобы в комнатку просунулась тощая физиономия рабочего стройбригады Каталкина. Григорьев узнал его сразу. Димка великолепно изобразил на карикатуре эту вытянутую треугольную мордочку с остреньким подбородком, всю словно изжеванную, в складочках, в которых поблескивали щелочки-глаза. Только Димка, наверное по своему художническому видению, перевернул цветовую гамму. На рисунке у Каталкина был сливовый нос в багровом окружении, а в натуре — наоборот: круглый носик пылал, точно красная сигнальная лампочка, на темно-сизом треугольнике лица. Одна из фиолетовых складочек над подбородком раскрылась беззубым ртом:

— Родственнички приехали?

— Ага, зятья, — ответил Димка.

— Лучку зеленого хотите?

— Не хотим! — ответил Димка и попытался выпихнуть Каталкина в коридор: — Иди, нет у нас ничего!

— Понял! — дружелюбно ответил Каталкин и попытался прорваться.

У двери началась возня. Димка выталкивал непрошеного гостя: «Отвали отсюда! Отвали! Нам самим мало!» А Каталкин, улыбаясь и примирительно повторяя «Ну понял, понял!», лез в комнатку.

Наконец, молодость победила, Димка захлопнул дверь и повернул ключ:

— Вот же зар-раза!

Он вернулся к столу, сел, посмотрел на друзей и опять чуть улыбнулся своей новой, смущенной улыбкой:

— Ничего, здесь терпимо еще. Может, и надо было этого дерьма хлебнуть, а то многовато мы о себе воображали. — Он прищурился: — У меня ж в этом году юбилей стукнул, тридцать три годика, христов возраст. Вот, сижу в «Крестах» и думаю: ах ты, мать твою, меня уже распинать пора, и вправду собираются, а что я в жизни-то сделал?.. Ну, в юности — ладно: винище жрал, девчонок трахал. Период накопления, по научному. А потом что? Крутился-вертелся, вертелся-крутился. Ведь ни одной работы не сотворил такой, чтоб самому себе угодить. Не кому-то — себе! Такой, чтоб поглядеть на нее и сказать: «Вот, сумел я от души моей отделить кусочек, и теперь, что бы со мной ни случилось, а это — своей жизнью будет жить…» — Он помолчал. — И вот, от гордыни что ли нашей, еще не выбитой, или просто от дурости, но взбрела мне такая фантазия, что НЕ ЗРЯ меня повязали. Не зря я тут сижу возле параши со спекулянтами, а какой-то мне это ЗНАК. И я вот-вот, сейчас, что-то такое пойму… Что-то мне ГЛАВНОЕ должно открыться… — Он махнул рукой: — Ну, мучился, пыжился, чуть головой о стенку камеры не бился, а ничего не открылось, конечно. Какой был дурак, такой и остался. Значит, выше потолка не подпрыгнешь… Есть там еще? Давайте допьем!

За дверью опять завизжали, загомонили пьяные голоса.

— Весело у вас, — сказал Григорьев.

— Какое весело! — скривился Димка. — Осточертели эти рожи. И вообще, скучно. Телевизор всю дорогу ломается, даже «Время» не всегда посмотришь. Газет неделями не видим. Кстати, чего там в мире делается? Картер заткнулся насчет нашей бригады на Кубе?

— Кажется, заткнулся наконец.

— Ну, слава богу. Может, теперь и ОСВ-2 ратифицируют?

— Может быть.

Димка покачал головой:

— А что это они в НАТО придумали с крылатыми ракетами в Европе? Вот гады, не дадут спокойно жить!.. А в Афганистане что? Тараки своего они угрохали, так понимать?

— Похоже.

— Вот-вот! Я, как по «Времени» услышал про скоропостижную болезнь, так сразу и подумал: кокнули беднягу Тараканова! Жалко. Рожа-то у него симпатичная была, задумчивая.

— К нам лектор из райкома приходил, — сказал Григорьев. — Говорит, всё нормально. Тараки был слабый, не мог порядок навести, а новый, Амин — наведет. Ладно, это их дела. Скажи лучше, что тебе в следующий раз привезти?

— Да ничего мне не надо. Я в Ленинграде, наверное, сам скоро буду. Обещают отпускать.

В дверь постучали резко и сильно. Димка так и подскочил, бросился открывать. В комнатку шагнул угрюмый капитан Пал Иваныч, держа перед собой, точно букетик, пучок перьев зеленого лука. Лицо его раскраснелось, глаза налились хмельным маслом, но голос остался тверд. Он посмотрел на пустые бутылки, которые Григорьев не успел смахнуть со стола, и хрипло сказал: