Зимний скорый - Захар Оскотский

— А за что? — спросила Аля.

— За всё остальное. Потому что всё остальное и есть — жизнь.

Конец января 1980 года, воскресенье. Григорьев с Алёнкой отправились в цирк. Это Нина взяла билеты и предложила ему пойти. Нина была права: надо выполнять отцовские обязанности, а он несколько месяцев не виделся с дочкой.

Он ждал Алёнку на улице. Девочка вышла к нему из подъезда, одетая как на картинке из журнала мод: в новой шубке, в пушистой меховой шапочке, в красно-белых, явно заграничных сапожках и в красных с белым узором, в тон сапожкам, рукавичках. В первый миг поразился: как она вытянулась! А впрочем, что ж удивляться, ей скоро девять лет.

— Добрый день, — сказала Алёнка и взглянула на него огромными голубыми глазами Нины.

Хотел поцеловать ее, да постеснялся. А главное (не подумал об этом заранее!) оказалось, что им не о чем говорить. Но в цирк ехали на метро, там было шумно, разговаривать всё равно невозможно. А в самом цирке они оказались в такой толчее, посреди такого детского визга, что едва удавалось обмениваться короткими фразами.

— Купить тебе мороженое? — спросил Григорьев.

— Да, спасибо, — кивнула Алёнка.

Он купил стаканчик и краем глаза наблюдал, как она ест, удивительно аккуратно и чистенько. Доела (даже не испачкав розовые губки) и еще раз сказала: «Спасибо». А он вдруг испугался, что девочка простудится по его вине.

Началось представление. Под раскаты оркестра по арене маршировали артисты в сверкающих блестками трико, высоко поднимая развевающиеся спортивные знамена. Они образовали круг, в центре оказался певец с микрофоном, и, усиленный динамиками, с разных сторон хлынул потоками звонкий баритон, радостно сообщавший публике: «У на-ас особый год!»

Григорьев сразу и не понял, о чем это? Какой такой необычный год наступил, коммунизм, что ли? Потом разобрал: ленинский юбилей, сто десять лет, и еще олимпийские игры. «У на-ас особый год!» — перекатывался под куполом цирка припев. Алёнка рядом спокойно смотрела и слушала.

Хотелось зажмуриться, заткнуть уши от стыда, бессилия, тоски. Уже месяц, как обрушилось невероятное — война в Афганистане. Сахарова выслали в Горький. Президент Картер объявил, что США отказываются ратифицировать договор ОСВ-2, и призвал к бойкоту московской олимпиады.

Никто вокруг ничего не знал толком. Пытались слушать «голоса», но на всех волнах надсадно завывали глушилки. Их запустили разом, безошибочно и мощно перекрывая диапазоны. Значит, все годы разрядки держали в полной готовности. Бился понизу растерянный шелест: «Что же теперь будет?» О, проклятое, беспомощное «что же теперь будет?»! О, это вечное российское принятие каждого поворота исторической судьбы! Вначале — ужас, потом — смирение, привычка. И дальше — обыденная жизнь среди того, что еще вчера показалось бы кошмаром.

Хоть бы Алёнка сама заговорила с ним, спросила о чем-нибудь. Но Алёнка молчала, глядя на арену.

А у него болела голова и тело казалось ватным. Зимой вообще устаешь сильнее, да вдобавок он уже неделю ездил вечерами на сборы офицеров запаса. Всегда терпеть не мог эту бестолковщину: две недели таскаться после работы в свой бывший институт на военную кафедру и торчать там допоздна, ни поесть, ни выспаться. Уставшие за день «запасники» на занятиях, в тепле, сидят одурелые, откровенно спят. Кажется, что проще: забери людей всего на несколько дней с отрывом от работы, они хоть что-то усвоят. Нет, и тут всё навыворот, и тут неважен результат.

Моложавый лысоватый майор прохаживался перед аудиторией. За его спиной висела пожелтевшая от времени «Схема организации мотострелкового полка». На столе лежал автомат Калашникова нового образца, непривычно удлиненный трубкой надульника. Майор только что провел перекличку и недовольно кривился: слишком много отсутствующих.

— Ну и потери! Как в Афганистане!

Люди зашевелились. Вскинулись даже те, кто дремал:

— Потери? Что — в Афганистане большие потери?

— Боевые! — усмехнулся моложавый майор.

Скорей всего, на своей тихой военной кафедре он получал информации не больше, чем они. Но на его гладком лице было насмешливое превосходство принадлежности к тем, кто ЗНАЕТ.

За окнами аудитории звенел трамвай. Ленинградский снег, закрученный ветром, бился в стекла. Среди немолодых, усталых людей за ученическими столами шурша перекатывалось царапающее слово: «потери, потери».

Кто-то решился, спросил:

— А когда, примерно, там кончится?

Майор остановился, снисходительно сощурился и сказал, разделяя слова, как бестолковому ребенку, — весело сказал, то ли с непонятным предвкушением, то ли с еще более непонятной угрозой:

— Там весной… НАЧНЕТСЯ!

— Тебе хорошо видно? — спросил Григорьев, наклонившись к ушку Алёнки.

— Мне хорошо, удобно, — кивнула она, не поворачиваясь.

Вдруг он сообразил, что Алёнка за всё время не только папой его не назвала, просто ни разу к нему никак не обратилась.

Он пытался смотреть представление, но его раздражали жонглеры, так размеренно подбрасывавшие и ловившие свои булавы, что даже хотелось, чтобы они их уронили. Раздражали униформисты, помогавшие фокуснику: они так тщательно устанавливали «волшебный сундук» на арене, примеряясь, подправляя, заглядывая вниз, что сразу становилось ясно — стараются попасть на замаскированный люк.

А Димка в январе 1980-го действительно приехал. Пока что не на выходные, а в будний день, за красками и материалами для своего художества. Позвонил Григорьеву на работу:

— Зэка Перевозчиков приветствует!

Димка говорил наспех, бодрился. Успел сказать:

— А у наших алкашей нынче юмор: пойдем записываться добровольцами в Афганистан, кровью искупить!

Григорьев сперва испугался (все-таки, служебный телефон), потом ощутил безразличие: подслушают так подслушают, черт с ними! Хотя прослушивали, кажется, только междугородние разговоры.

Марик морщился, как от зубной боли:

— Ничего у нас толком не умеют, даже войну затеять! Я давно подозревал, что они войну устроят. Ядерную побоятся, в ядерной им самим не уцелеть, а так, среднюю, чтоб всё на нее списать. Но уж в такую бездарную войну влезть… Кретины, кретины!

Вышли с Алёнкой из цирка на улицу. Надо было о чем-то говорить, но Алёнка молчала. Молчание у нее было не напряженное, а спокойное, доброжелательное, как когда-то у Нины.

Хотелось узнать у молчаливой девочки, как ей живется при новом мамином супруге, что в этой семье вообще делается, как Нина ведет себя дома, о чем там говорят?.. Господи! Разломные, грозовые события в мире, а его занимают такие мелочи! Зачем, почему? Ведь он и не хотел бы, чтоб Нина к нему вернулась.

— Тебе понравилось представление?

— Да, хорошо, спасибо.

— А ты видела, как они сундук для фокусника устанавливали, чтобы попасть на люк? Ты, наверное, не поняла.

— Почему? Я всё поняла. Ну и что? Если им надо. Они же хотели, чтобы фокус хорошо получился.

— Разве это фокусы! Я вот, помню, видел еще отца Кио. У него, представляешь, был фокус: говорящие головы. Сперва выходили люди как люди, дурачились, мешали фокуснику. Он их прогонял с арены, и как будто в наказание тут же выкатывали их головы на подставочках. И головы сердились, шумели, требовали, чтоб их расколдовали обратно… А клоуны были какие! Один Борис Вяткин чего стоил! У него была собачка Манюня… Тебе интересно? Хочешь, чтоб я рассказывал?

— Мне интересно. Я слушаю.

Они шли по улице, он держал Алёнку за руку на расстоянии, как принцессу, и говорил, говорил, его словно прорвало. Нежность к ней, отчаяние от своего нелепого родительства — всё выплеснулось в этой внезапной говорливости.

(Ноющие клеточки памяти раздражал лысоватый майор с военных сборов. Снова и снова пытались его расспрашивать об Афганистане, а он только что купил «Жигули» и ему хотелось говорить о машинах.

— Трех водителей бойся, — рассуждал он, прохаживаясь перед аудиторией с коротким и широким ножевым штыком от «калашникова» в руках. — Как заметишь, скорость сбавляй, дорогу давай, чтоб только их черт подальше унес! Первое дело — таксисты, они гонят как бешеные, деньги стригут, им скорей одного пассажира скинуть, другого подхватить. Потом — военные машины, там сопляки девятнадцатилетние за баранкой. А третье — что? — майор похлопал лезвием штыка по ладони. — А третье — баба за рулем!)

И неожиданно для себя Григорьев тоже заговорил с Алёнкой о машинах:

— Смотри, все новые машины — квадратные, безликие. А раньше, когда я был мальчишкой, все машины имели свои лица. Они нам казались живыми! Фары — глаза, решетка радиатора — нос и рот. Вот, видишь: стоит старенький «Москвич» из моего детства, сохранился, молодец. Глазки близко поставлены, мордочка грустная, застенчивая. Если увидим, покажу тебе «Победу» — у нее выражение спокойное, добродушное. Были «ЗиМы» — такие важные морды. Были «ЗиС-110» — это уж совсем большие начальники, у них широко расставлены глазищи, смотрят на всех презрительно…