Огненный крест. Книга 2. Зов времени - Диана Гэблдон

Я выпрямилась и открыла журнал. Обмакнула перо и начала записывать то, что должно быть здесь, – ради неизвестного врача, который придет мне на смену.

Глава 107

Zugunruhe

Я проснулась вся в поту. Тонкая сорочка прилипла к телу и стала прозрачной, сквозь нее проглядывала темная кожа – это было видно даже в тусклом свете из не закрытого ставнями окна. В беспокойном сне я отбросила простыню и одеяло, льняная сорочка задралась выше бедер, но кожа все равно пульсировала жаром; волны удушающего тепла стекали по мне, будто расплавленный воск свечи.

Я свесила ноги с кровати и встала, чувствуя, как кружится голова. Волосы намокли, шея стала липкой, капля пота стекла между грудей и исчезла.

Джейми еще спал, я видела выпуклость его плеча под одеялом и рассыпавшиеся по подушке темные волосы. Он пошевелился и что-то пробормотал, потом его дыхание снова стало размеренным. Мне нужно было подышать. Сдвинув марлевую сетку, я осторожно подобралась к двери и через коридор вышла в небольшую каморку – темную, зато с большим окном, чтобы компенсировать маленькое в нашей спальне. В окно еще не вставили стекло и пока закрыли деревянным ставнями; ночной воздух сквозь дощечки проникал внутрь и, кружась по полу, ласкал мои босые ноги. Желая ощутить его прохладу, я сняла с себя мокрый груз сорочки и с облегчением вздохнула, когда сквозняк скользнул вверх по бедрам, рукам и груди.

Но жар не ушел, его волны прокатывались по телу с каждым ударом сердца. Нащупав засовы, я распахнула ставни. Отсюда виднелись верхушки деревьев, которые тянулись вдоль склона горы и тонкой черной линией уходили почти до реки. Ветер покачивал их, шурша листвой, и приносил блаженную прохладу и резкий свежий запах листвы и древесного сока. Я закрыла глаза. Через пару минут жар ушел, исчезнув, как потухший уголек, оставив меня в спокойном состоянии, пусть и с влажной кожей.

Возвращаться в кровать пока не хотелось: волосы были мокрыми, а простыни наверняка еще липкие. Обнаженная, я оперлась о подоконник, и волоски на коже приятно поднялись от прохлады. Умиротворяющий шум деревьев прервался тонким детским плачем.

Хижина стояла в ста ярдах от дома. Конечно, как только я высунулась из окна, ветер сменил направление и плач затерялся среди шороха листьев. Но когда ветер двинулся дальше, в тишине я расслышала вопль, который теперь звучал громче.

Громче, потому что приближался. Со скрипом открылась деревянная дверь, кто-то вышел наружу. В хижине было темно – ни лампы, ни свечи, – и я увидела лишь высокий силуэт, подсвеченный изнутри тусклым светом очага. Кажется, я заметила длинные волосы, но Роджер и Брианна оба спали с распущенными волосами и без ночных колпаков. Я представила, как красиво блестящие черные локоны Роджера лежат на подушке рядом с огненными волосами Брианны. «А они спят на одной подушке?» – вдруг подумала я.

Вопли не затихли. Капризные и раздраженные, но не мучительные. Точно не боль в животе. Приснился кошмар? Я понаблюдала еще немного и на всякий случай подняла свою смятую сорочку – вдруг они принесут ребенка в дом. Однако высокая фигура скрылась в ельнике, плач затих. Значит, это не жар.

Из-за детского плача грудь стало покалывать, и я улыбнулась – немного печально. Поразительно, как глубоко и надолго укореняются инстинкты. Настанет ли день, когда я не отреагирую на крик ребенка, на запах возбужденного мужчины, на прикосновение моих длинных волос к обнаженной спине? И если такое произойдет, буду ли я сожалеть об утрате или найду покой, чтобы размышлять о существовании, не отвлекаясь на животные чувства?

Ведь дар природы – не только радости плоти; врач видит немало бедствий, которым подвержена плоть. И все же… стоять у окна, ощущая прохладу воздуха уходящего лета, гладкость пола под босыми ногами, прикосновение ветра к обнаженной коже… Не хотелось бы мне становиться бестелесным духом.

Плач стал громче, с ним послышался и шепот взрослого, который тщетно пытался успокоить ребенка. Роджер.

Я осторожно взяла в руки грудь, чувствуя ее приятный вес и полноту. Помню, в юности груди были как маленькие твердые шарики, такие чувствительные, что от одного прикосновения парня подгибались коленки. Что уж там, даже от прикосновения моей собственной руки.

Это было не открытие чего-то нового и невообразимого, а скорее осознание того, что появилось, пока я стояла к нему спиной, точно отброшенная на стену тень, о присутствии которой и не подозреваешь и которую замечаешь, лишь когда ее увидишь, хотя она все время была там.

«Тень бежит за мной вприпрыжку, чуть я только побегу.

Что мне делать с этой тенью, я придумать не могу»[40].

И если я снова повернусь к ней спиной, тень никуда не уйдет. Она неотступно следует за мной, хочу я замечать это или нет, припадает к земле, хрупкая, неуловимая, но она здесь, то едва заметная и исчезающая под ногами, когда на меня падает свет других забот, то вздымающаяся до гигантских размеров в ослепительном сиянии внезапного порыва.

Мой личный демон или ангел-хранитель? Или всего лишь тень зверя, который постоянно напоминает о неизбежности нужд тела?

К хныканью прибавился и другой шум – покашливание, как мне показалось. Я осторожно высунула голову, точно улитка после грозы, и среди скрипучего бормотания расслышала несколько слов:

«…из глубин… шахтер в каньоне… и с ним до-очка, Клементин».

Роджер пел.

На глаза выступили слезы, и я поспешила засунуть голову обратно, чтобы меня не увидели. В песне не было мелодии, тон менялся не больше, чем гул ветра в горлышке пустой бутылки, и все-таки это была музыка. Джемми затих и лишь хлюпал носом, как будто пытался разобрать слова, мучительно вырывавшиеся из покрытого шрамами горла его отца:

«По-утру утят води-ла…»

Роджеру приходилось делать вдох после каждой фразы, и этот звук походил на треск разрываемой ткани. Я сжала руки в кулаки, словно силой мысли могла заставить его выдавить эти слова:

«Две жестян-ки от сар-дин… как санда-лии носила… его дочка… Клементин».

Снова поднялся ветер, раскачивая верхушки деревьев, и следующая строчка растворилась в шорохе; как я ни напрягала слух, еще пару минут я ничего не могла разобрать.

И вдруг увидела неподвижно стоящего Джейми, ощутила его теплое присутствие в прохладе комнаты.

– Все хорошо, саксоночка? – тихо спросил он, стоя в дверях.

– Да, – прошептала я в ответ, чтобы не потревожить Лиззи и ее отца, которые спали рядом. – Просто надо было подышать, не хотела будить тебя.

Он подошел ближе – высокая обнаженная тень, от которой веет сном.

– Я всегда просыпаюсь, если ты встаешь, саксоночка. Плохо сплю, если тебя нет рядом. – Джейми коснулся моего лба. – Я подумал, вдруг у тебя жар – постель была вся мокрая. Ты точно хорошо себя чувствуешь?

– Мне было жарко, не могла уснуть. Но чувствую себя хорошо. А ты? – Я дотронулась до его лица, кожа после сна была теплая.

Он встал рядом со мной у окна, вглядываясь в летнюю ночь[41]. Стояло полнолуние, птицы тревожились, совсем рядом слышался щебет древесницы, которая поздно вьет гнездо, а чуть дальше – писк мохноногого сыча, вышедшего на охоту.

– Помнишь Лоуренса Стерна? – спросил Джейми. Видимо, звуки напомнили ему об этом натуралисте.

– Такого человека трудно забыть, – с иронией ответила я. – Мешочек сушеных пауков производит сильное впечатление. Не говоря уже о запахе.

За Стерном следовал характерный аромат, состоящий в равных частях из естественного запаха тела, его любимого дорогого одеколона, который не перебивал, но все же соперничал с едкими антисептическими жидкостями вроде камфары и спирта, и разложения от собранных им образцов.

Джейми слегка усмехнулся:

– Верно. От него воняет еще хуже, чем от тебя.

– От меня не воняет! – возмутилась я.

– Хм-м. – Он поднес мою руку к своему носу и осторожно понюхал. – Лук, – сказал Джейми, – и чеснок. Что-то острое… зерна перца. Да, и гвоздика. Плюс беличья кровь и мясной сок. – Высунув язык, как змея, он коснулся им костяшек моих пальцев. – Крахмал – это картошка – и что-то лесное. Мухоморы?

– Так нечестно. – Я попыталась вырвать руку. – Ты прекрасно знаешь, что было на ужин. И вовсе не мухоморы, а древесные ушки.

– Да? – Джейми снова взял мою руку и понюхал ладонь, потом запястье и предплечье. – Уксус и укроп – мариновала огурцы? Отлично, я их люблю. М-м, и кислое молоко в тонких волосках на руке – обрызгалась, когда сбивала масло или снимала сливки?

– Угадай, раз ты такой знаток.

– Масло.

– Вот черт. – Я попыталась увернуться, но лишь потому, что его щетина щекотала чувствительную кожу у плеча. Джейми обнюхал всю мою руку, добрался до ложбинки на плече, и я пискнула, когда его волосы коснулись моей кожи.

Он приподнял мою руку, дотронулся до влажных шелковистых волосков и поднес пальцы к носу.