Огненный крест. Книга 2. Зов времени - Диана Гэблдон

У пациентки высокая температура (около сорока, измерено вручную), симптомы обезвоживания, нарушена ориентация. Выраженная тахикардия.

Учитывая тяжелое состояние пациентки, рекомендовала безотлагательную ампутацию конечности до локтя. Больная отказалась рассмотреть данный вариант, настаивая на применении голубиной припарки, – разделенная на части тушка только что убитого голубя прикладывается к месту раны (муж больной принес голубя со свернутой шеей). Ампутировала большой палец до основания пястной кости, перевязала остатки лучевой артерии (поврежденной при ранении) и поверхностной ладонной дуги. Обработала и дренировала рану, местно применила около половины унции неочищенного пенициллинового порошка (полученного из кожуры сгнившей зимней дыни, партия № 23, препарат 15/4/72), после чего прикладывала протертый сырой чеснок (три зубчика), бальзам из барбариса и поверх повязки, по настоянию мужа, припарку из голубя. Для принятия внутрь: жаропонижающая смесь из красного василька, лапчатки и хмеля; вода по мере необходимости. Сделала инъекцию пенициллиновой смеси внутривенно (партия № 23), дозировка – четверть унции во взвешенном состоянии в стерилизованной воде.

Состояние пациентки быстро ухудшилось, сильнее проявились симптомы дезориентации, бреда и сильного жара. Руку и верхнюю часть туловища покрыла крапивница. Пыталась сбить температуру холодным компрессом. Безрезультатно. Так как больная была не в себе, обратилась с просьбой разрешить ампутацию к ее мужу, но получила отказ по причине того, что смерть неизбежна и пациентка «не хотела бы быть похороненной по частям».

Повторила инъекцию пенициллина. Вскоре после этого пациентка впала в бессознательное состояние и к рассвету скончалась».

С острого кончика пера капнули чернила. Продолжать ли?

Прочно укоренившаяся во мне склонность к научной скрупулезности боролась с предусмотрительностью. Было важно описать случившееся во всех подробностях. В то же время я сомневалась, стоит ли писать о том, что может считаться непредумышленным убийством – я уверяла себя, что в этом не было никакого злого умысла, но на чувство вины эти разграничения не влияли.

– Чувства не есть истина, – пробормотала я.

Сидевшая в другом углу комнаты Брианна оторвалась от нарезания хлеба и подняла голову, однако я склонилась над бумагой, и она продолжила шептаться с Марсали у камина. Снаружи было мрачно и дождливо. Я зажгла всего одну свечу, чтобы делать записи, но руки девушек уже замелькали над темным столом, точно мотыльки, зажигая свечи между тарелками и блюдами.

Истина заключалась в том, что, по моему мнению, Розамунд Линдси умерла не из-за общего заражения крови. Я была практически уверена в том, что причиной ее смерти стала острая реакция на неочищенную смесь пенициллина – то есть на лекарство, которое я ей давала. Конечно, истинно было и то, что не лечи я ее, она точно скончалась бы от заражения крови.

И я не могла предполагать, что на нее так подействует пенициллин… В этом-то и смысл записей, так ведь? Чтобы другие узнали?

Я повертела в руке перо, перекатывая его между большим и указательным пальцем. Я добросовестно делала записи о своих экспериментах с пенициллином – выращивала культуры на разных носителях, от хлеба до пережеванной папайи и кожуры гнилой дыни, досконально описывала микроскопическое и макроскопическое распознавание плесневых грибов Penicillium и эффект их ограниченного – на тот момент – применения.

Да, я обязана включить описание побочного действия. Только вот в чем вопрос – для кого я старательно веду этот журнал?

Я прикусила губу, задумавшись. Если журнал только для собственного пользования, тогда все просто: я лишь опишу симптомы, время и результат, не вдаваясь в подробности причины смерти, ведь вряд ли я сама когда-нибудь об этом забуду. Но если однажды записями воспользуется кто-то… кто-то, не знакомый с тем, какую пользу и какой вред может нанести антибиотик…

Чернила на пере начали подсыхать. Я коснулась страницы его кончиком.

«Возраст – 44 года», – медленно вывела я. В те времена подобные записи в журнале врача часто заканчивались благочестивым описанием последних мгновений ушедшего, отмеченных, предположительно, христианским смирением у праведников и покаянием у грешников. Ни того ни другого не скажешь об уходе Розамунд Линдси.

Я посмотрела на гроб, стоящий на опорах у залитого дождем окна. Хижина семьи Линдси была маленькой и неподходящей для похорон в такой ливень, когда ожидалось большое количество скорбящих. В ожидании поминок гроб открыли, но лицо покойной было накрыто муслиновым саваном.

В Бостоне Розамунд была проституткой; став слишком полной и старой, чтобы прилично зарабатывать своим ремеслом, в поисках мужа она отправилась на юг. «Не могла больше терпеть эти зимы, – призналась как-то она мне вскоре после своего приезда в Ридж. – И вонючих рыбаков».

Розамунд нашла искомое прибежище в объятиях Кеннета Линдси, искавшего жену, которая помогала бы работать на ферме. Хотя оба не отличались внешней привлекательностью – на двоих у четы Линдси было примерно шесть зубов – или совместимостью характеров, их отношения казались довольно теплыми.

Скорее потрясенному, а не убитому горем Кенни Джейми решил устроить лечение с помощью виски – в чем-то даже более эффективное, чем мое врачевание. По крайней мере, оно не приведет к летальному исходу.

«Непосредственная причина смерти», – написала я и снова остановилась. Вряд ли в преддверии неминуемой смерти Розамунд нашла бы отдушину в молитве или философствовании. Да у нее и не было такой возможности. Она умерла с посиневшим лицом, налившимися кровью органами и выпученными глазами; ткани в глотке так опухли, что она не могла выдавить ни слова, ни вздоха.

Теперь и у меня сдавило горло так, будто меня душили. Я сделала глоток успокаивающего чая из кошачьей мяты, чувствуя, как жидкость с резким привкусом нежно проникает внутрь. То, что смерть от заражения крови была бы более мучительной, не сильно утешало.

Я легонько постучала кончиком пера по промокательной бумаге, и чернильные точки расползлись по грубым волокнам бумаги, образуя целую галактику крошечных звезд. Есть еще один вариант. Причиной смерти Розамунд могла стать легочная эмболия – сгусток крови в легком. Бывает, что сепсис дает такое осложнение, им объясняются и все симптомы.

Обнадеживающая мысль, но я не особо в нее верила. Голос опыта наряду с совестью заставил меня обмакнуть перо и, пока я не передумала, написать «анафилаксия».

Известен ли уже этот термин? В записях Роулингса он не встречался. О смерти от шока из-за аллергической реакции знали давно, однако случалось подобное редко и, возможно, в то время еще никак не называлось. Кто бы в будущем ни прочитал этот журнал, лучше описать все в деталях.

В том-то и проблема. Кто станет его читать? Вдруг некто посторонний прочтет эту запись и примет ее за признание в убийстве? Надуманно, но мало ли. Меня едва не казнили, обвинив в ведьмовстве, и причиной тому стала отчасти моя деятельность врачевателя. «Едва не обжегшись на костре, будешь дуть и на воду», – с сарказмом подумала я.

«Сильная опухоль пораженной конечности, – написала я и подняла сухое перо – последнее слово было едва видно. Я обмакнула перо в чернила и упорно продолжала: «Опухоль распространилась на верхнюю часть туловища, лицо и шею. Кожа бледная, с красноватыми пятнами. Дыхание учащается и становится более поверхностным, сердцебиение частое и слабое, иногда едва различимое. Заметная дрожь. Синюшные губы и уши. Выраженная экзофтальмия».

Я вновь сглотнула, вспомнив выпученные глаза Розамунд, полные ужаса и непонимания. Омыв тело и подготовив его к похоронам, мы постарались закрыть их. Хотя на поминках обычно открывали лицо умершего, в этом случае это было бы неблагоразумно.

Комнату наполняли ароматы приготовленной к поминкам еды, к ним примешивались запахи горящих в очаге дров из дуба и чернильных орешков. Свежевыстроганным дубом пахло и от досок гроба. Я поспешила глотнуть еще немного чая, чтобы подавить тошноту.

Я прекрасно знала, почему главным в клятве Гиппократа был принцип «Не навреди». Навредить чертовски легко. Это ж какая самоуверенность – лечить человека, вторгаться в его организм. Тело – хрупкая и сложная система, а вмешательства врача грубы…

Можно было бы уединиться в приемной или в кабинете, чтобы сделать эти записи. Но я не уединилась и знала почему. На шероховатый муслиновый саван падал мягкий белый свет из залитого дождем окна. Я крепко зажала перо между большим и указательным пальцем, пытаясь забыть, как треснул перстневидный хрящ, когда в последней, тщетной попытке наполнить напряженные легкие Розамунд воздухом я сделала надрез на ее горле.