Течет река Мойка... От Фонтанки до Невского проспекта - Георгий Зуев

Чтобы лучше разобраться в характере ранения А.С. Пушкина, Шубин попытался рассмотреть траекторию пули в теле раненного поэта.

Ш.И. Удерман, глубоко изучавший классические дуэльные позиции той эпохи, утверждал, что Пушкин в поединке с Дантесом избрал классическую позицию, повернувшись боком, когда правая рука с оружием частично защищала лицо и грудь, но в момент выстрела противника он еще не успел довести тело до точного полуоборота. Это и определило проникновение пули «кнутри от крыла правой подвздошной кости». На первоначальном отрезке своего пути пуля благополучно миновала жизненно важные органы, пройдя ниже почки и позади петель кишечника. Затем, ударившись о крыло правой подвздошной кости с внутренней стороны, скользнула по его вогнутой поверхности, отщепляя острые мелкие осколки, и раздробив крестец, прочно засела в нем. Повреждение костей таза с их богатыми нервными сплетениями, по-видимому, и создало у Пушкина впечатление, что пуля попала в бедро.

В.И. Даль

Профессор Шубин считает, что после ранения поэт потерял много крови. Но это не было кровотечением из крупного сосуда, иначе он, скорее всего, погиб бы на месте дуэли. Правда, В.И. Даль в записке о «Вскрытии тела А.С. Пушкина» указывает на вероятный источник кровотечения из поврежденной бедренной вены. По мнению же Бориса Моисеевича, бедренная вена лежала вне траектории полета пули.

После смерти Александра Сергеевича многие негодовали, как мог опытный и искусный хирург Н.Ф. Арендт оставить поэта без активной медицинской помощи и к тому же прямо сообщить ему правду о безнадежности положения.

По мнению знаменитого русского хирурга Н.И. Пирогова, изложенному им в фундаментальном руководстве «Основы военно-полевой хирургии», в те времена настоятельно не рекомендовалось раненному в живот вскрывать брюшную полость и даже вправлять обратно выпавший наружу сальник, ибо подобная манипуляция обязательно вела к развитию воспаления брюшины – перитониту, и неизбежной смерти больного. Еще долго после гибели Пушкина операции на органах брюшной полости будут находиться под запретом. Опытный хирург Н.Ф. Арендт отказался от мучительной (из-за отсутствия наркоза) и бесперспективной операции, руководствуясь золотым правилом Гиппократа: «При лечении болезней следует иметь в виду принести пользу или по крайней мере не навредить».

И все же, несмотря на безнадежность больного, Арендт несколько раз, днем и ночью, посещал раненного поэта, которому, в сущности, уже ничем не мог помочь. Об этом в своем дневнике написал дежуривший у постели умирающего друга В.А. Жуковский: «Арендт навещал Пушкина по шесть раз днем и несколько раз ночью». На исходе 27 января Н.Ф. Арендт приехал снова и привез Александру Сергеевичу короткое письмо от Николая I, обещавшего позаботиться о жене и детях поэта, оплатить его долги и советовавшего «кончить жизнь по-христиански».

Вечером Пушкину сделалось хуже. В продолжении ночи его страдания до того усилились, что он решил застрелиться. Позвав камердинера, поэт велел ему подать один из ящиков письменного стола. Его воля была выполнена, но, вспомнив, что в этом ящике хранились пистолеты, камердинер предупредил об этом Данзаса. Константин Карлович успел отобрать оружие, а Александр Сергеевич признался другу, что действительно хотел застрелиться, ибо страдания стали невыносимыми.

«Боль в животе возросла до высочайшей степени, – записал доктор И.Т. Спасский. – Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась: взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодной испариной, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтобы жена не услышала, чтобы ее не испугать…»

Приехал Арендт, вновь осмотрел Пушкина, выявив картину начинающегося перитонита, назначил болеутоляющее – опий. Пушкин успокоился и заснул.

Набережную Мойки, все ближайшие улицы и переулки вплоть до Дворцовой площади заполнили толпы петербуржцев, пришедших справиться о состоянии поэта. На двери дома № 12 Жуковский вывешивал бюллетень о ходе болезни.

По словам очевидцев, подобного скопления людей на улицах Петербурга не было с 14 декабря 1825 года – дня восстания. В передней дома некий старик промолвил: «Господи, Боже мой! Я помню, как умирал фельдмаршал, а подобного не было!»

Пушкин на смертном одре. Художник А.А. Козлов. 1837 г.

Около двенадцати часов дня 29 января Пушкин попросил зеркало, вгляделся в него и махнул рукой. Пощупав пульс, тихо произнес: «Смерть идет!»

Незадолго до кончины поэту захотелось моченой морошки. Старый верный слуга побежал на другой берег Мойки, в Круглый рынок, за любимой поэтом ягодой, принес ее, но, увидев на лестнице плачущих крестьян, понял, что опоздал.

Почувствовав приближение конца, Александр Сергеевич велел привести детей и жену, простился с ними и со своими друзьями. 29 января в 2 часа 45 минут пополудни сердце поэта перестало биться. Сняв с входной двери дома на Мойке свой последний рукописный бюллетень о состоянии здоровья поэта, Жуковский тихо обратился к народу, заполнившему набережную Мойки, ее мосты, вестибюль и двор дома Волконской: «Пушкин умер». Из толпы с негодованием выкрикнули: «Убит!»

Тайные агенты Третьего отделения докладывали Дубельту: «Двое какие-то закричали, что иностранные лекари нарочно залечили господина Пушкина».

Посмертная маска А.С. Пушкина 29 января 1837 г. С.И. Гальберг.

Уже нечего было ждать и узнавать у дома на набережной реки Мойки, но молчаливые толпы людей по-прежнему теснились у последнего пристанища великого поэта. К дому по распоряжению царя и начальника Третьего тайного отделения стекались жандармы. Они появились на набережной и в квартире, следя за всем и всеми, кто приходил проститься с Пушкиным. «Дом его с утра до вечера наполнен был народом, который видел в прахе этом утрату надежд своих на будущее. У кого из русских с его смертью не оторвалось что-то родное от сердца», – писал В.А. Жуковский в те дни. «Вчера в 2 3/4 мы его лишились, – вспоминал Александр Тургенев, – лишились его Россия и Европа… Потеря, конечно, незаменимая… Великая потеря!»

На следующее утро в городе стали распространяться нелепые слухи об убийстве Пушкина иностранцами. Доктор Станислав Моравский впоследствии вспоминал, что «все население Петербурга, и в особенности чернь и мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждало отомщения и якобы требовало расправы над французским Дантесом и заморскими лекарями, „залечившими Пушкина“».

В.А. Жуковский, производивший по указанию царя вместе с жандармским генералом Дубельтом «посмертный обыск» в бумагах А.С. Пушкина, имел возможность познакомиться с письмами Бенкендорфа к поднадзорному поэту и удостовериться, что ни один из русских писателей не притеснялся более покойного. Василий Андреевич признавался, что «при этом чтении мое сердце сжалось».

Пушкин умер 29 января. По иронии судьбы, это был день рождения Василия Андреевича. После гибели Александра Сергеевича это был уже не тот осторожный, склонный к компромиссам человек, каким его всегда считали при императорском дворе. В горестные дни прощания со своим самым талантливым учеником Жуковский, отбросив дипломатию, выступил с гневным обличением в адрес Бенкендорфа.

Начальник штаба корпуса жандармов Л.В. Дубельт

«В одном из писем вашего сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена.

Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы слышать их критику? Неужели же он должен до тех пор, пока его произведение еще не позволено официально, сам считать его непозволенным? Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя.

Все позволяли себе его, оно есть дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут.

Каково же было положение Пушкина под гнетом подобных запрещений? Не должен ли был он необходимо, с тою пылкостью, которая дана была ему от природы и без которой он не мог бы быть поэтом, наконец прийти в отчаяние, видя, что ни годы, ни самый изменившийся дух его произведений ничего не изменили в том предубеждении, которое раз навсегда на него упало и, так сказать, уничтожило все его будущее?