Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

Через Альтести я удостоился предстать и пред его сиятельством графом Платоном Александровичем Зубовым, председательствующим в коллегии иностранных дел. Доложил о вашем намерении искать незамерзающую гавань и просил о дозволении войти с Китаем на сей предмет в дружеские сношения. Великий муж, недослушав и отваливши нижнюю губу в означение жестокого неудовольствия, крикнул: «В удивление себе принять должен, как это вы, дворянин и даже родственник Воронцовых, в купеческие лабазные интриги входить себе дозволяете! Мне все очень известно… Позвать Кайданова! А вы… ступайте!»

Как видите из сей аудиенции, дельфийскую пифию легче было понимать. Альтести обиняками впоследствии дал понять, что такое Кайданов. Вы уже, вероятно, познакомились с Кайдановым? Альтести сказал, что двумя десятками американских бобров и соответствующей по чину суммой российских ассигнаций Кайданова можно привлечь на свою сторону.

В утешенье себе возьмите то, что нельзя отнять от потомства той справедливости, чтобы оно не распознало истины от лжи. Потомству предоставлено разбирать и утверждать славу великих мужей, и те большие люди, коих история писана во время их жизни, должны твердо верить, что судить об них будут не по тем описаниям, которые они сами читали, а по тем, которые по их смерти свет увидит.

Стремясь в столицу, не предполагал я, что будем скучать по иркутской жизни. В должности делать нечего, все дела производит господин секретарь, а я разве для рифмы буду тварь, а кому хочется быть такой тварью, которая создана для того только, чтобы служить рифмой другой?

Ласкаюсь уверенностью в вашем добром здравии и надеждой сообщить в следующих письмах о благоприятных переменах. Н. Резанов».

А на обороте листа знакомыми буквами-кривульками вверх и вниз приписка рукой Аннушки:

«Маменька, родненькая, батюшка мой добренький, я — ой, стыдно и страшно сказать! — тяжелой стала, а с какого времени, не припомню. Мы с Миколенькой без счету ссоримся, как назвать мальчика: я говорю — Петенькой, на честь деверя Петра Яковлича, а он твердит — Гришатой, Гришенькой. Порешили назвать и крестить, как маменька велит и отпишет… И страшно мне, и радостно, как-то оно будет?»

— С этого бы и начал письмо Николай Петрович, а то, вишь, про сверчков, — довольно распуская нахмуренные брови, сказал Шелихов и передал Наталье Алексеевне письмо: — Ты, может, еще чего вычитаешь, возьми… За сверчка Гришатку отдарю дочку!..

— То-то! Теперь и тебе от сверчков польза понятною стала, — улыбнулась Наталья Алексеевна, расцветая надеждой, что, став дедом, ее Гришата укротит беспокойную душу и причалит расшатанный бурями корабль к тихой, давно поджидаемой гавани.

Письмо зятя явно призывало к выжиданию перемены в людях и обстоятельствах, враждебных предприятиям и начинаниям Шелихова в Новом Свете и на азиатских берегах Тихого океана.

— Что ж, потерплю, покуда терпится, — вздыхал Шелихов и, как всегда, стараясь наверстать упущенное в просвещении, заполнял вынужденное безделье чтением авантюрных романов и путешествий, книг исторических и по разным наукам.

— И в этом нет у тебя меры, Гришата, как только голова не опухнет! — заглядывая, будто ненароком, в двери его кабинета днем и ночью, пыталась остановить «книжный запой» мужа Наталья Алексеевна.

— Не любишь ты Америки моей! — хватал жену за руки и усаживал против себя в кресло Григорий Иванович. — А как в ней люди живут, ты только прислухайся!..

В ящике книг, присланных зятем с пороховым обозом, оказалась любопытная переводная книжица неведомого автора, отпечатанная в Петербурге в 1765 году, с заманчивым титульным листом — «Описание натуральное земель Северной Америки и тамошних природных жителей».

В книжке этой, наряду с чинной и размеренной жизнью стяжательных и деятельных бостонцев, копировавших тугомочных купцов и владетельных особ своей метрополии — Англии, были даны широкие картины быта и нравов вольных лесных жителей и охотников Канады. «А все же скверно квакают бостонцы!» — решил Григорий Иванович, читая о засилии в жизни тогдашней американской столицы квакерских сект.

Явное предпочтение он оказывал описаниям суровой, но не отягощенной предрассудками общественного лицемерия жизни потомков французских гугенотов, искавших на вольных землях северо-восточной Америки спасения от раздиравших Францию во времена Валуа религиозных войн и дворянских междоусобиц.

— Гляди, как не обидно живут люди, Наташенька, — вычитывал он что-либо поражавшее его и радовался за людей, как за своих: «В сей земле каждый работает, дабы чем жить, и люди бывают при том весьма довольны. Каждый живет в своей хижине спокойно и ест также, что припас, и греется, ежели студено…»

— «Нигде, — читал он жене вслух, — не сочетаются браком столь легко, как здесь, невзирая на чин свой и состояние. Дворянин берет за себя крестьянку, девица шляхетная, не хотя быть монахиней, оставя шляхетство свое, выходит замуж за простого детину…»[43]

— Кто-то пишет и врет, а ты веришь. Я никогда не поверю, чтобы этакое было! — недоверчиво качала головой Наталья Алексеевна.

— Зачем же вру, доподлинная правда! — оправдывался он, как будто сам все это и писал. — В российской Америке мы получше канадских порядки учредим. Там… э-э… — Григорий Иванович запнулся и все же не удержался: — Дай срок — переберемся, я там и Катерину за… замуж Ираклию отдам!

Наталья Алексеевна воззрилась на мужа — нет, слова эти брошены не на ветер! — и слезы радости сверкнули в ее глазах, в неудержимом порыве она кинулась к нему на грудь и, отпрянув на шаг, склонилась в земном поклоне.

— Исполать тебе, Григорий Иваныч, не обманулась в тебе моя душа! А уже сколь боялась я, что почет и богачество, как на всех людей, и на тебя навели порчу…

Верховенство в семейных делах, давно и без борьбы предоставленное ей мужем, в последнее время тяготило Наталью Алексеевну. Она мучилась и не знала, на что решиться, когда ей открылась взаимная любовь Катеньки и подобранного мужем с каторги архитектора-грузина, на котором тяготело страшное обвинение в оскорблении величества. Сравнивая возможных претендентов на руку и сердце дочери, Ираклию она отдавала решительное предпочтение, но… сколько бесчисленных «но» было против их любви!

— Где видано, чтобы дочку за поносителя царского имени выдавали?! Гришата, думаю, за доброту к такому не поплатился бы, — склонившись на грудь мужа, каялась гордая женщина в материнской и женской слабости к изведанному в свое время самою и столь понятному ей великому счастью жизни — молодой любви. — С тобой посоветоваться? Заделья[44] не найду! Катерине ослабу дала, а сама в страхе живу: вдруг ты сам догадаешься, загремишь, ударишься, хоть это и не схоже с тобою, в спесь купеческую… С тобой бывало этакое… Вот, думаю, Катюшку, чтоб порухи чести не нажить, по своему выбору, за кого ни попало и выдаст, тогда Ираклия из дому выгонит, обидит насмерть человека, бессчастного и безродного… Сохрани нас от такого зла, матерь божия!

— А ты думаешь, я не углядел, не доведался, чем Ираклий с Катериной дышат? И какой Ираклий человек есть — весьма понимаю и о судьбе его забочусь не женским разумом… Ты не кручинься, как-нибудь обойдется, — отвечал Григорий Иванович, понимая, что свадьбой в далекой и чуждой Америке он не успокаивает тревогу своей подруги. — Я, тебе ли не знать, камни и мели подводные за сто верст носом чую, глазами вижу… Катьша и Ираклий давно у меня на ладони, и оказия эта для нас особливо опасна. Враги мои, и здесь и в Петербурге, ничего не пожалеют, чтобы Ираклия наново на Гижигу угнать, Катюшку в монастырь запереть, замотать нас… Так и скажи обоим — ты им лучше меня растолкуешь, и чтоб до свадьбы и думать не смели… и виду не показывали, а на свадьбе… в Славороссии из пушек палить будем!

Благополучное, казалось бы, окончание щекотливого разговора оставило Наталью Алексеевну не удовлетворенной, настолько они оба по-разному искали и находили выход из великого затруднения.

Пушки, гремящие на свадьбе пичужки Катеньки в американской земле, прозвучали в душе Натальи Алексеевны похоронным салютом ее надежде в совете с мужем найти здравое и достойное решение вопроса. «Гришата земли под собой не видит, невесть чего начитавшись из книг», — удрученно думала она.

Шелихов же оставался верен себе: в переселении с семьей за океан он искал спасения не только счастья дочери, но и заветного дела своей жизни, встретившего в последнее время столько неудач и препятствий на родине. В Славороссии Шелихов отводил Ираклию почетное место. Славный зодчий прославит молодую страну как строитель ее дорог и портов, адмиралтейства и сената. Николай Петрович Резанов на многое раскрыл глаза именитому рыльскому гражданину: Шелихов научился ценить людей с той стороны, которую российские купцы не умели в них разглядеть и сто лет спустя.