Свет очага - Тахави Ахтанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Абан полюбил нашего Дулата и каждую свободную минуту шумно и весело играл с ним. Смерть Касымбека наложила отпечаток и на поведение Абана. Резко переменился его шумливый, бесшабашный характер. И отношение его ко мне стало осторожно-предупредительным, как будто он ходил за больным. Теперь он следил за каждым своим словом, за каждым движением, даже ступал как-то осторожно, точно на цыпочках. И с Дула-том играл потихоньку, а когда тот заливался звонким своим смехом, Абан тоже начинал смеяться, но не так громко, как прежде, а чуть как-то осторожно.
В первые горестные дни, когда он меня успокаивал, то обращался ко мне по-старому — «женгей». А потом перестал так называть, чтобы лишний раз не причинять мне боль, напоминая о Касымбеке. Но шла война, и часто было не до соблюдения условностей и приличий.
В трудные минуты, когда грозила опасность, он кричал мне, забывая свою вежливость:
— Давай сюда мальчишку! И сама не отставай!
И, подхватив Дулата на руки, он тащил меня за собой. Случалось, что во время боя я оказывалась на открытом месте, и тогда он со всех ног бросался ко мне, тащил в укрытие и резко выговаривал:
— Чтобы отсюда никуда! И головы не поднимай!
В наших с ним отношениях мы словно поменялись местами. Если раньше он прислушивался к моему мнению, то теперь стал командовать мной. Бывает так, когда старший брат неожиданно умирает, младший вдруг взрослеет, оставшись за старшего и приняв на себя нелегкие его обязанности.
О прежней партизанской жизни, которая когда-то казалась нам трудной и полной лишений, вспоминали мы теперь как о временах счастливых, почти безмятежных. Бывало, месяцами мы стояли лагерем где-нибудь в глубине большого леса. Этим же летом нам не было никакого покоя.
Мы часто меняли места стоянок, по-лисьи петляли в лесу, запутывая следы. Чаще всего меня выручал Абан. На коротких привалах он сооружал для нас шалаш, разводил огонь и кипятил воду. И я могла в это время заняться детьми — умыть, заштопать, перевязать царапину.
Хоть и выглядел Абан безалаберным, но был он очень хозяйственным человеком. В любой ситуации всегда находил для нас что-нибудь съестное. Что ни добудет, все тащит к нам. Однажды он где-то раздобыл старое одеяло и принес мне: «Будет время, сошьешь для детей одежонку. О зиме надо летом думать».
В эту самую страшную осень Абан все заботы о нашем содержании безропотно взвалил на себя и стал опекуном нашего осиротевшего очага. Постороннему человеку мы могли даже показаться небольшой партизанской семьей. И я привыкла к такому положению и не представляла, что будет с нами, исчезни вдруг Абан.
В один из спокойных дней он сделал мне предложение.
— Не хочется мне оставлять Дулатжана и Свету сиротами, через всю войну мы прошли вместе. Если будем живы, хотел бы оставшуюся жизнь провести вместе с вами.
Видно было, не один день он обдумывал свое предложение, говорил медленно и тихо. Было бы ложью сказать, что это было для меня полной неожиданностью, что я, мол, не ожидала от Абана этих слов. Он не бросал на меня многозначительных взглядов, но по-женски тонко я чувствовала, что, кроме заботы и участия ко мне, пробуждается в нем и что-то другое. Я предполагала, что Абан сделает этот шаг, и, признаться честно, ждала его. Мало радости во вдовьей доле. Мне нужна была в жизни опора, Абан был человеком, на которого можно было опереться. Но я старалась не показывать этого и стыдилась этого желания. Не знаю, оттого ли, что Абан словно бы угадал тайну мою, или от извечной слабости казахских женщин бояться людских пересудов пуще гнева божьего, я почувствовала вдруг, что краснею.
Абан, посидев еще немного, вышел, оставив меня наедине со своими мыслями и не решаясь требовать у меня тотчас же ответа.
Что же мне делать, как поступить? Я ждала, я хотела услышать от него слова эти и все же была озадачена, когда были они произнесены. И года со дня смерти Касымбека не прошло, а я, что я делаю? Так-то храню верность памяти Касымбека? Хотя бы год минул, как велят обычаи. Хотя бы год, а то ведь два месяца всего, как погиб муж…
Но за эти два месяца мы перевидели столько опасностей, столько пережили всяких бед, сколько в мирное время не пережить и за двадцать лет. А что нас ждет в будущем, доживем ли мы до него?
Знаю, женщины в ауле осудили бы меня, стали бы тыкать пальцем: «Срам какой. Земля на могиле мужа не просохла, а этой сучке невтерпеж, плюет на все наши обычаи». Многие бы так, наверное, сказали. И аул осуждающе покачивал головой, смотрел на меня с упреком из своего мирного далека. Хочется мне принять предложение Абана, но взгляды эти удерживают меня. В то же время мне почему-то не верилось до конца и Абану. Конечно, сегодня предложение его исходило от чистого сердца. Но кончится война, мы вернемся в аул, не прельстит ли его какая-нибудь тонкобровая красотка? Много будет их таких, не дождавшихся с войны своих джигитов. А родственники Абана? Не станут ли подыскивать ему ровню, нашептывая об этом ему каждый день?
Но разве я ему не ровня — возражало все во мне. Годами я и моложе его, но привыкла считать себя старшей, потому что при Касымбеке я приходилась ему «женгей».
Иногда я кажусь сама себе такой старой и многоопытной женщиной, что страшно как-то делается мне. Ничего не осталось во мне от той пылкой юности, которая способна всем восхищаться, легко и светло, пламенно возгораться от соприкосновения с красотой, прелестью жизни и с отвращением и тайным страхом отворачиваться от безобразного. Устала душа.
Уже не всякое слово принимала я на веру, отыскивая в нем потаенный смысл, и не к каждому человеку подходила открыто, а так и тянуло вглядеться глубже, проникнуть в сердцевину его, самую суть.
Может, и это заставило меня промолчать, когда Абан сказал слова, на которые я втайне рассчитывала, и будто сама жизнь вела нас к этому. Я знала Абана, я изучила его. Да, он чистосердечный, открытый парень, у таких, как говорят, вся душа нараспашку, все на виду. Но и у них бывает свой норов. Знаю, искренен он сейчас, я в этом уверена, а перейдет ли потом
