Свет очага - Тахави Ахтанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут пошла перестрелка, немцы — прут, я видел их, вот как вас. Касымбек Каресович говорит мне: «Скорей иди в отряд, доложи, что задание выполнено». Я говорю, один не пойду, с вами буду, а он как закричит: «Уходи! Это приказ! Не выполнишь приказ, расстреляю!» Я побежал. Они там все отстреливались. Потом я услышал шум, состав большой такой, длинный, на мост как раз заходил, от паровоза дым во все стороны…
Прошка шмыгнул носом, щеки его как-то странно запали, будто конфету сосал. Он закашлялся, полез зачем-то в карманы. Меня уже сжигало страшное какое-то нетерпение:
— Говори, что ты замолчал?!
Прошка испуганно взглянул на меня, мучительно сглотнул:
— Длинный был состав, вагоны всякие. Ну и как паровоз въехал на мост, тут как рванет! Огонь, дым до самого неба. И такое там началось, тетя Надя! Задние вагоны налезают на передние, паровоз в реке взорвался, все горит… Я стал ждать наших, думал, придут. Никого не дождался, а около разбитого состава бегали немецкие солдаты. А наших нигде не видно.
Я боялась пошевельнуться, какой-то комок застрял в горле, мешая дышать и говорить. Закричать бы во весь голос, запричитать по мужу, но Прошка ничего мне не сказал определенного — ушли они, успели до взрыва еще скрыться?
Я не решалась посмотреть правде в лицо. И, цепляясь за призрачную надежду, чувствовала, что схожу потихоньку с ума.
По угрюмым лицам партизан я понимала — они погибли. Хотя некоторые, встретив меня, начинали успокаивать: «Чего не бывает на войне? И не в такие переделки попадали и сухими выходили из воды. Другой раз и сам думаешь, все уже, погиб, а все-таки живой. Не расстраивайся, Надя, точных сведений нет».
Но повышенное это внимание ко мне почему-то не успокаивало, а наоборот, обрывало последние мои надежды. Я не заплакала, когда ко мне пришли известить о гибели мужа. Моя жизнь потеряла для меня всякий интерес. Я почти не слышала, что говорили четверо мужчин, пришедшие выразить соболезнование мне. Какими-то серыми, расплывчатыми и непонятными пятнами маячили они неподалеку. Был среди них и Носовец. Это его голос?
— Касымбек… с честью выполнил свой долг перед Отчизной… геройски погиб… пожертвовал жизнью во имя долга… Народ его не забудет…
Через какое-то время я поняла, что сижу одна. Не заметила, как они ушли.
Приходили товарищи Касымбека выразить мне свое сочувствие и утешить меня. Ну, еще несколько дней будут жалеть меня и помогать. А потом? Никто здесь не вечен, каждого подстерегает пуля. Долго скорбеть о погибшем здесь не могут, потому что погибших много, гибнут чуть ли не каждый день. А где много смертей, там мало оплакиваний. Пройдет неделя, и люди забудут о гибели Касымбека, вынуждены будут забыть, потому что погибнут другие. Сочувственных взглядов в мою сторону станет все меньше и меньше, и наконец я стану одной из многих. Война не позволит мне надеть черное и бесконечно причитать. Вместе со всеми придется бороться за существование. И то, что у меня на руках двое детей, для них не радость, а лишние заботы, хлопоты, переживания, не оставят они меня одну, нет, не оставят!
Не сразу осознала я тяжесть утраты. Мне все больше казалось, что я недооценивала Касымбека. Безропотно тащил свою ношу, отправлялся на задания, сражался как рядовой и был еще командиром, и еще приходилось беспокоиться о жене и ребенке. Никогда я не задумывалась, что на душе у него. Просто была довольна, что муж рядом, мне было хорошо с ним. Ну, а ему? Каково ему было воевать, рисковать жизнью, когда рядом жена, маленький сын? С каким сердцем каждый раз уходил он на свои операции, как прощался он с нами? Появлялась же у него мысль, что видит Дулата, меня в последний раз?
Тем женщинам, мужья у которых воевали где-то далеко; было, я думаю, намного легче, чем мне. Ведь почти каждый день, как на работу, отправляешь мужа не куда-нибудь, а в бой, где могут ранить, убить, на куски разорвать — все что угодно! Да и сама другой раз видишь этот бой, и мужа своего, как он стреляет и как стреляют в него.
Да, я переживала за Касымбека, тряслась от страха, но что у него творилось на душе, над этим я не задумывалась.
Мне нравилось смотреть, как он ласкал сына, целовал его, теперь мне кажется, сквозь нежность и радость отцовскую прорывалось какое-то отчаяние. Может, он чувствовал, что его сынок останется сиротой?
Каждый раз, вернувшись после ночного задания, он, не раздеваясь, присаживался на край постели и начинал жадно принюхиваться к спящему ребенку, целовать его. Потом в потемках коптилки он пристально глядел на меня, гладил ласково по волосам, по лицу, прикасался ко мне, как к драгоценной, хрупкой вещи. Мне же в такие минуты хотелось, чтобы он не только гладил, а обнял бы меня покрепче, поцеловал. Но все равно мне было хорошо, я была благодарна ему за эти робкие, нерешительные ласки. Они как-то возвышали меня в своих собственных глазах. И смотрел он на меня в такие минуты как-то по-особенному.
Теперь запоздалый свет откровения, глубокого понимания сошел на меня и открыл мне причину его трепетного внимания и любви к нам. Он боялся, что в любой ночной вылазке может погибнуть. И когда возвращался, то смотрел на нас виноватыми, полными жалости глазами. Он молча благодарил судьбу за еще один день, за час, который он был с нами и мы с ним.
Касымбек вынужден был сражаться с двумя противниками… Поезд был совсем уже близко, и он стоял, упираясь плечом об опору моста. Одно только движение, один миг, но он не сделал этого последнего движения — вспомнил о нас. Прикоснувшись сердцем своим к смерти, он как бы умер на мгновение и
