Буря Жнеца - Стивен Эриксон

– Ты ленивая жаба, пойманная в яму одержимости самим собою.

– Тоже верно.

– Скоро мы сходим на берег. Я думала, ты окажешься у борта первым. Всё твое бормотание и хныканье… Видит Мать Тьма, я никогда не поверила бы, что мекрос может так жестоко ненавидеть море.

– Жестоко ненавидеть? Нет, это скорее… пресыщение. – Он поднял мускулистые руки: – Есть ремесло – починка кораблей. Но это не моя специализация. Я хочу вернуться к тому, чем владею лучше всего.

– Ковать подковы?

– Точно.

– Щиты? Ножны? Мечи?

– Если понадобится.

– Армии всегда нуждаются в кузнецах.

– Не моя специализация.

– Чепуха. Ты можешь превратить железо в клинок не хуже любого оружейника.

– Ты, верно, многих знала?

– С такой долгой жизнью, как у меня, я видела слишком много всяческого народа. Ну, наши жалкие подопечные, кажется, снова залезли в трюм. Ты их приведешь или мне лезть?

– На точно пора сходить?

– Думаю, Адъюнкт уже на берегу.

– Иди ты. У меня от них до сих пор мурашки ползут.

Женщина встала: – Тебе недостает сочувствия. Характерная черта одержимости. Вифал, это молодые Тисте Анди. Их покинул вначале Аномандер Рейк. Потом Андарист. Братья и сестры пали в никчемной битве. Слишком много потерь – они стали хрупкими, мир поселил отчаяние в их душах.

– Привилегия юных – наслаждаться цинизмом «усталости от жизни».

– Это и есть твои глубокие мысли?

– Мои глубокие мысли совсем другие, Сенд.

– Думаешь, они не заслужили снисхождения?

Он ощутил, как растет ее гнев. В конце концов, она такая же Тисте Анди, как и они. Некоторые вещи лучше обходить стороной. Вулканические острова. Плавучие ледяные горы. Огненные моря. И список уязвимых мест Сендалат Друкорлат. – Думаю, заслужили, – сказал он осторожно. – Но когда это цинизм был добродетелью? Они начинают утомлять.

– Никаких возражений, – сказала она убийственным тоном, развернулась и вышла.

– Растекаться мыслью – это другое, – пробурчал он пустому стулу напротив. – Во-первых, для размышлений нужен предмет. Совершенно лишенный налета цинизма. Например, свары богов… нет, это не подходит. Кузнечное дело, да. Подковы. Что такого цинического есть в подковах… Думаю, ничего. Точно. Лошадям удобство. Чтобы они могли галопом поскакать на битву и погибнуть. – Он замолчал. Поморщился.

Кожа Фаэд имела оттенок аспидного сланца, к сожалению, делавший каким-то лишенным жизни выражение ее округлого лица. Глаза ее были невыразительны, хотя по времена наполнялись ядом. Именно так глядела она в спину Сендалат Друкорлат, пока женщина из седой древности беседовала с другими Анди.

Нимандер Голит мог краем глаза видеть женщину, которую называл сестрой – и не в первый раз удивлялся, откуда берется в Фаэд негасимая злоба. Она бушевала в ней, насколько он помнит, с самых ранних лет. Ей недостает умения сочувствовать; в этой пустоте угнездилось нечто иное, холодное, обещающее приступ жестокой радости при каждой победе, реальной или воображаемой, очевидной или тайной.

Все непросто в этой молодой, красивой женщине. Первое впечатление любого, впервые увидевшего ее – некий род природного очарования, заставляющего дыхание замирать в груди. Совершенство произведения искусства. Не нуждающийся в словах язык романтики.

Но первое впечатление бывало мимолетным. Оно исчезало после попытки вступить в вежливую беседу, на которую Фаэд неизменно отвечала ледяным молчанием. Молчанием, извращавшим бессловесный язык, изгонявшим всякую примесь романтики. За нежеланием соблюдать хотя бы внешние приличия читался наглый, презрительный вызов.

Все, кто умел правильно прочитать ее натуру, преисполнялись злобы; в эти мгновения Нимандер ощущал дрожь предвидения, он чувствовал, что Фаэд способна на убийство. Горе тому умному наблюдателю, который решительно проникнет взором ее душу – трепещущий узел тьмы, прожилки непостижимых страхов – и не поспешит скрыть признаки своего понимания.

Нимандер уже давно научился изображать в общении с Фаэд неведение и беззаботность, бросать ей легкомысленные улыбки – казалось, от этого ей становится легче. Увы, именно в эти моменты она пыталась доверять ему свои жестокие переживания, шепотом излагать сложные схемы отмщения сонму тех, кто будто бы проявил к ней пренебрежение.

Сенжалат Друкорлат не назовешь легкомысленной. Неудивительно – столько столетий прожила она… Видела все разновидности живых существ, от чудесных до дьявольских. Для нее не составило труда понять, в какой разряд поместить Фаэд. На холодные взоры она отвечала холодными взорами; презрение отскакивало от нее, словно камешки от щита воителя – даже царапин не оставалось. И – самая острая издевка – она откровенно насмехалась над молчаливыми представлениями Фаэд, едва не хохоча вслух. От таких глубоких ран душа Фаэд кровоточила.

Эта женщина казалась всем им приемной матерью. И сейчас, знал Нимандер, Фаэд, красавица с лицом сердечком, замыслила убийство матери.

Он признавал, что сам склонен к унынию, к долгим периодам равнодушия к окружающим, будто бы не стоившим заботы и мысли. Он был одержим скопищем личных демонов, и ни один не склонен сдаваться и покидать его. Демоны, не смущаясь его нарочитым равнодушием, играли в мрачные игры, и в зависимости от того, кому переходили скромные ставки, жизнь Нимандера Голита качалась взад и вперед, пока не начинала кружиться, лишенная сдержки. Хаос, драка, разлад – а внутри радостные крики, приглушенные проклятия, звон снующей из рук в руки монеты. Он часто ощущал себя оглохшим, онемевшим.

Вполне возможно, что это черты всех Тисте Анди. Интроверты, несклонные к интроспекции. Тьма в крови. Химеры, даже на взгляд себя самих. Он так хотел позаботиться о троне, который им выпало хранить, за который умер Андарист; он без колебания повел подопечных в бой. Нет – пожалуй, с искренним воодушевлением!

Стремление к смерти. Чем дольше живешь, тем менее ценной кажется жизнь. Почему так?

Но разве это не интроспекция? Слишком рискованная цель – задаваться такими вопросами. Проще выполнят приказы кого-то другого. Привязанность, покорность – еще одна черта его расы? Но кто среди Тисте Анди почитается символом? Кем восхищаются, кого уважают? Не молодых воинов вроде Нимандера Голита. Не зловредную Фаэд с ее дурными намерениями. Аномандера Рейка. Того, кто ушел. Андариста, его брата, который остался. И Сильхаса Руина… ах, что за семейка! Истинно уникальные среди потомства Матери. Они жили широко, они участвовали в великой драме. Напряжение натянутой, жужжащей стрелы, жестокая истина в каждом слове. Яростные, буйные ссоры, отдалявшие их друг от друга сильнее, чем смогло что-то внешнее. Даже неприязнь Матери Тьмы. Ранние периоды их жизни стали поэмами эпического размаха. «А мы? Мы – ничто. Размякшие, тупые, погрязшие в смущении и невежестве. Мы утеряли простоту, мы утеряли чистоту. Мы – Тьма без тайны».

Сендалат Друкорлат – пережившая все древние века и, должно быть, в глубине души скорбящая по падшим Тисте Эдур – внезапно отвернулась и жестом позвала растрепанных последышей Плавучего Авалю идти за собой… – Твои волосы как звездный свет, Нимандер, – бросила она.

Они вышли на палубу – поглядеть на жалкую гавань и городок, который станет их домом на «следующую крошечную вечность», как прошипела Фаэд. – Этот город был тюрьмой, полной насильников и убийц. – Она пристально поглядела ему в глаза, будто отыскивая что-то… слегка улыбнулась – или просто показала зубы? – и продолжила: – Отличное место для убийства.

Такие слова тогда, тысячелетия назад, могли бы вызвать гражданскую войну, гнев самой Матери Тьмы. Сейчас они казались едва способными расшевелить равнодушное бесчувствие Нимандара.

«Твои волосы как звездный свет, Нимандер…». Прошлое мертво. Плавучий Авалю. Наш собственный тюремный остров, где мы выучились умирать.

И постигли ужасную цену покорности.

Поняли, что любовь не свойственна этому миру».

Глава 14

Взял в руки я каменный кубок и вылил время на землю, несчастных жучков потопляя, питая корни растений; и солнце сверху застыло, быстро похитив пятно.Заметил я тысячи трещин в том кубке, назад взглянул и увидел: тропа покрыться успела побегами воспоминаний о том, кто сделал сосуд. Он был дураком много большим, чем тот, кто его унес.

Каменный кубок,Рыбак Кел Тат

Широкое ледяное плато испытало множество периодов потепления и похолодания, и поверхность его в конце концов покрылась рытвинами и наростами, словно бесцветная кора громадного упавшего дерева. Ветер, то холодный, то теплый, задевал изъеденную поверхность, рождая хор забытых голосов. Ежу казалось: после каждого движения его сапог один или два голоса замолкают навеки. Такая мысль делала его печальным, а вид пятнавших плоскость льда и талого снега кусков разнообразного мусора только усугублял дурное настроение.