Мечты сбываются - Лев Маркович Вайсенберг

— Спасибо Ругя-ханум — доброе сердце! — подобрала меня на улице, едва живого, устроила в больницу, а когда я выздоровел, приодела меня и взяла к себе в магазин… «У моего сына Балы, сказала, два отца, а у тебя, у бедняги, — ни одного…» И теперь мне Ругя-ханум как родная мать…

Голос Ильяса дрогнул.

— Вот ты, оказывается, какой… — протянул Шамси, удивленный, что Ругя никогда ему об этом не говорила, и почувствовал неловкость: зря обидел он парня, сироту. Однако он тут же с опаской подумал, не потерпит ли урон его родной сын Бала от доброты Ругя к этому чужому парню? И еще он с укором подумал, что не следовало Ругя болтать с мальчишкой о двух отцах Балы.

Снова заговорил Ильяс:

— Вот вы меня, товарищ Шамсиев, ругаете, что я в товаре плохо разбираюсь. А как же мне в нем хорошо разбираться, если никто никогда не обучал меня этому? Ругя-ханум, правда, иной раз кое-что объяснит, но ведь дел у нее и без того хватает, чтоб еще со мной возиться.

Шамси почувствовал упрек. Уж не намекает ли этот парень на то, что у него, у эксперта-специалиста, мало дел и что он, Шамси, обязан этого чужого парня обучать?

— Дел теперь у всех хватает! — буркнул он.

Но так как ему льстила репутация знатока ковров и он всегда был не прочь похвастать своим опытом и знаниями, он с неожиданным задором добавил:

— А ну, иди-ка за мной!

Ильяс с готовностью пошел с Шамси за перегородку, где лежали отобранные на экспорт ковры.

— Вот, гляди… — сказал Шамси, указывая на ковер, лежащий поверх других.

Среднее поле ковра было усеяно «миндалем», разбросанным по синему фону. «Миндаль» был нежных, светлых согласованных тонов, поле обрамлялось тремя полосами, средняя из которых включала орнамент с элементами куфического шрифта.

— Это — старинный ковер нашего бакинского района! — с гордостью пояснил Шамси.

И он принялся рассказывать, чем характерен бакинский ковер, как его распознать и как оценить.

Затем он широким жестом отогнул угол ковра, почти до половины приоткрыв лежавший под ним второй ковер, и взору Ильяса предстал иной рисунок, иная ткань и расцветка.

— А это…

И Шамси рассказал Ильясу про второй ковер и, так же отогнув угол этого второго, а затем третьего, четвертого и пятого, стал рассказывать обо всех коврах. Он словно перелистывал страницы большой сказочной книги и, водя пальцем по цветной узорной ткани ковра, казалось, читал на этих страницах написанное на языке, понятном лишь ему одному.

О чем говорили эти страницы? Какой неведомый мастер вложил в них свой кропотливый труд и талант? Что вдохновило его фантазию, дало точность глазу и сноровку рукам? Зеленые богатства Кубы? Извилистые тропы Карабаха? Тенистые орешники Закатал? А может быть, песнь ашуга или сказка, услышанная от дряхлой бабки в зимний вечер у тлеющего камелька?

Шамси говорил с увлечением. И в голосе его, обычно низком, глуховатом, сейчас то и дело прорывались звонкие нотки, а фигура, к старости грузная и неуклюжая, казалось, вновь обретала подвижность, гибкость. Впервые за время совместной работы видел его таким Ильяс.

Не знала его таким уже многие годы и Ругя, вернувшаяся из правления и остановившаяся в дверях при виде столь необычной картины. Она стояла, с удивлением глядя на Шамси, вслушиваясь в его слова, обращенные к Ильясу. Он ли это, важный, неразговорчивый эксперт-специалист Шамси, никогда не снисходивший до бесед с посыльным Ильясом?

Шамси почувствовал ее взгляд и обернулся… Ругя! Он смутился, словно пойманный на месте преступления, и промолвил оправдывающимся тоном:

— Вот… Разбираем мы тут с нашим рассыльным ковры…

С этого дня, сам того не замечая, а может быть, и не желая замечать, Шамси мало-помалу втягивался в поучительные беседы с Ильясом. И тот, кого он считал бестолковым малым, оказался понятливым, весьма способным учеником.

Порой Шамси устраивал Ильясу нечто вроде экзамена. Стоило кому-нибудь принести в «Скупку» необычное ковровое изделие, как Шамси, делая вид, что занят каким-нибудь неотложным делом, обращался к Ильясу:

— А ну, Ильяс, разберись-ка в товаре и дай оценку!

Одним глазом он все же оглядывал товар, и нередко приходилось ему поправлять Ильяса.

И все реже ошибался Ильяс, и все чаще одобрительно кивал головой Шамси, вслушиваясь в его оценки. И — странно! — получив от Ильяса правильный ответ, Шамси испытывал нечто вроде горделивой радости за того, кого и не думал и не желал он называть своим учеником…

Однажды Ругя сказала:

— Ты, Шамси, оказывается, настоящий педагог!

Шамси не понял последнего слова, подозрительно, по складам переспросил:

— Пе-да-гог?

— Педагог — это учитель.

— А-а…

Шамси не знал, лестно ли для него это слово: учителя, правда, люди ученые, но, как известно, аллах не слишком жалует их богатством, а богатые, как ни расхваливай ученость, — всегда стояли выше учителей.

— В правлении считают, что ты лучший в Баку знаток ковров, и там меня спрашивали, не согласишься ли ты подучить работников наших магазинов. Директор просит тебя взять на себя это почетное дело.

Приятно слышать, что тебя считают знатоком! Но какой почет в том, чтоб обучать ковровому делу тех, кого он, Шамси, считает в этом деле неучами?

И, как обычно, прежде чем дать согласие, Шамси уклончиво ответил:

— Я подумаю…

Шамси стал думать и пришел к выводу, что следует согласиться. В самом деле: неумно отказывать начальству, к тому же, надо полагать, за эту работу будут платить, а лишний рубль, как известно, никогда не оказывается лишним. И наконец: не тащить же с собой в могилу все, что ты знаешь о коврах, — пусть люди, которых ты обучишь, вспомнят когда-нибудь о тебе добрым словом!..

К весне Шамси был зачислен в штат.