Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

Голосов вспомнил вдруг ее мать, неуравновешенную, капризную женщину, властную, очевидно, по-своему, но и слабую, разумеется… Да, вот ведь откуда идет, это же ясно, как день! Вот где начало. Желание насилия, привычка… Ожидание «безумца»… Не в первый раз Голосов сталкивается с этим, увы. Власть — это слабость, потому что сильному человеку не нужна власть над другими людьми, если и нужна ему власть, то лишь над самим собой. Сильному вовсе не нужно заставлять других делать все по его желанию, потому что, уважая свои желания, он уважает желания других. Он понимает: то, что будет сделано в результате его насилия, — ненастоящее, ложь. Сильному не нужно обманывать ни себя, ни других. Он знает: насилие лишает человека самого главного — человеческого достоинства, без чего человек, собственно, и не человек уже. Но… Как же часто подпадают слабые матери под власть распространенной иллюзии! Они забывают, что главное в любом человеке — а в маленьком, растущем тем более! — его личность. Осознание себя в мире и мира в себе. Самостоятельность суждений, поступков. Ребенок — не собственность родителей, ребенок — это гость в доме, новый человек, вступающий в мир. И все может быть у него не так, как у родителей, а — по-новому. По-своему. Да, поделиться опытом своим, да, научить, раскрыть, объяснить, предостеречь. Но — уважительно, но — с признанием самостоятельности суждений. Разве жизнь любых родителей так уж безупречна? Разве они, будучи уже взрослыми, не ошибаются в поисках истины? Разве обладает хоть кто-нибудь из людей абсолютным и непререкаемым знанием истины? Нет, конечно. Но как же относимся мы к своим детям, да не только к детям, а подчас и к взрослым, к тем, кто нуждается в нашей помощи, нашем совете? Мы не советуем, мы требуем сплошь да рядом. Требуем непременного и непререкаемого признания нашей правоты. Мы, советуя и помогая, так часто думаем на самом деле не о тех, кому советуем, кому помогаем, а — о самих себе. Мы самоутверждаемся на других, на слабых, вместо того чтобы помочь им…

Вот и неуравновешенные, слабые мамы, чья жизнь по сути не удалась, — не так ли частенько поступают они? Что говорят, что советуют они своим дочерям? Или вообще ничего, или: «Береги свою «честь», не отдавай ее «просто так», смотри, с кем «имеешь дело», что ты можешь за это «получить», отношения «эти» вообще беспутны и грязны, у мужиков только одно на уме…» И так далее в том же роде. Ничего не говорят они о том, что у «этих» отношений есть и другая сторона, что вовсе не всегда они «беспутны и грязны», что «эти отношения» в сущности такие же  ч е л о в е ч е с к и е  отношения, как и любые другие, во всяком случае должны быть такими. А если они не такие, то повинны в этом сами мы — и мужчины, и женщины, — только мы и никто другой. И уж во всяком случае не природа. И только предвзятости, страх, только замешенное на нем чувство собственности мешают нам это понять.

Но мечется, мечется девочка между материнскими наставлениями и зовом природы, не имеет она своего мнения, своей воли, не верит чувствам своим, боится, пытается что-то рассчитать несозревшим, не подготовленным к реальной жизни своим умишком, старается, играет роль, навязанную самым близким ей человеком, да где уж… И любой властный и умелый мужчина может управлять ею — она бессильна, беспомощна перед ним, потому что ему достаточно лишь убедить ее в несостоятельности навязанной ей роли и заложить в ее неокрепший мозг совсем другую программу. А помогает ему — и успешно — сама рвущаяся из пут природа девочки. Неподготовленная по существу, обманутая собственной матерью, оказывается девочка целиком во власти «безумца», и вторая, истинная мать девочки — природа — только способствует этому, настрадавшись. И что же удивляться печальному перекосу, который подчас случается? А беда в том еще, что даже и добрый человек уже не может по-настоящему рассчитывать на запутавшуюся — запутанную! — девочку, потому что как только выпустит он ее из-под власти своей, так тут же любой властный и умелый может овладеть ею, ибо хребет-то ее давно уже переломан. В детстве еще. Или в юности. Кем? Ясно же кем. Горячо любящей ее мамой.

И бродят по земле такие вот девочки со сломанными хребтами, беспомощные и несчастные, преклоняющиеся перед «безумцами», изуродованные в первую очередь теми, кто, казалось бы, должен больше всех помогать им, кто самой природой определен к тому, чтобы правильно воспитать, подготовить их к  р е а л ь н о й  и на самом деле нелегкой жизни. Жизни, полной неожиданных положений, соблазнов, обманов, страданий и — радостей. Жизни, где как раз необходим в первую очередь крепкий хребет, индивидуальность, личность, д о с т о и н с т в о  человеческое, гармония природы и разума, верность не надуманным, а истинным принципам, верность  с е б е, собственной своей песне, собственному предназначению, которое одно только и может провести через запутанный лабиринт.

Ах, если бы только девочки! Родительская эта «забота» распространяется не только ведь на дочерей. Да и одни ли родители занимаются перебиванием хребта? Как часто и сколь многие из нас увлекаются тем же в пылкой жажде считать себя носителями безусловно добра — как будто мы всегда точно знаем, что такое добро!

В дверь постучали, и в номер вошла дежурная по этажу.

— Вы уезжаете? Можно перестилать?

— Да, пожалуйста.

— Где же ваша девушка? — спросила дежурная, вынимая одеяло из пододеяльника и с сочувствием, как показалось, поглядывая на Голосова. — Неужели она вас не проводит?

«Видела нас в коридоре», — понял он.

— Нет, наверное, — сказал он как мог равнодушно. — Обстоятельства.

Дежурная, как будто бы все поняв, печально покачала головой.

Телефон молчал. Голосов встал с дивана, взял портфель и, простившись с дежурной, вышел.

16

Площадь у гостиницы была пустынной. С какой-то еще смутно мерцающей надеждой он быстро глянул вдоль площади, но не увидел знакомой фигурки и медленно зашагал к остановке автобуса. На остановке было несколько человек. Ее не было. Несмотря на свои мысли, несмотря на то что понимал уже: в том, что произошло теперь, больше реальности, больше правды, чем было ее во всех предыдущих днях, что она со своими «отталкиваниями», расчетливостью была гораздо более жизненна и в сущности даже правдива, искренна, чем он, взвинтившийся, опьяненный, далеко, как видно, оторвавшийся от действительности (ему — музыка, а ей ведь и на самом деле замуж надо и теперь уж наверняка), несмотря на то что он понимал: именно теперь все стало на свои места и было гораздо более похоже на то, что бывает обычно (а следовательно, и есть настоящая правда), к пониманию чего не случайно же рано или поздно приходят все  в з р о с л ы е  люди, — несмотря на это, Голосов чувствовал свою несомненную правоту в чем-то. Но в чем? Этого он пока еще никак не мог осознать. И чувствовал, что какая-то работа все еще продолжается в нем…