Принцесса викингов - Симона Вилар

Наконец Атли едва слышно произнес: «Амен» — и повернулся к ней:

— Вот и ты!

С невероятным облегчением она увидела улыбку на его лице. В его глазах были такая кротость и смирение, какие могут быть лишь у истинных святых. Но сердце ее сжалось, когда она заметила, как он бледен и худ. Казалось, за время, что они не виделись, его плоть истаяла. Ей пришлось помочь ему подняться с колен — он оказался так легок!

Они покинули мрачную часовню. Ласковое весеннее солнце воспламенило волосы Эммы, золотыми искрами сверкнуло в ее карих глазах. Атли глядел на нее, и улыбка не сходила с его губ.

— Я боялся, что не увижу тебя перед смертью.

Ей хотелось сказать, что так говорить — это грех, что весной ему всегда становится легче, но нужные слова оставили ее. На всем облике Атли уже лежал отпечаток неземного, потустороннего, и его улыбка была улыбкой призрака. Губы были бескровны, а в глазах не было живого блеска, и Эмма не смогла сдержать рыдание:

— О, Атли!..

Он коснулся тонкой рукой ее влажных щек.

— Я никогда не видел твоих слез. Как ты красива, когда плачешь!

Эмма вдруг упала перед ним на колени, обхватив его ноги, и всхлипнула:

— О, прости меня, прости!.. Я знаю — ты великодушен! Он осторожно перебирал пряди ее волос.

— Как ты прекрасна… В тебе столько жизни, огня… Мне давно следовало понять, что мы с тобой вовсе не пара. Но твое пламя всегда завораживало меня. Я знаю только одного человека, в котором бушует тот же огонь, — это мой брат Ролло.

Эмма подняла к нему заплаканное лицо:

— Ты должен был возненавидеть меня…

— Я и возненавидел. Но ненависть сожгла во мне остаток сил. И однажды я понял, что за этим — конец. Не осталось ничего — ни ненависти, ни любви. Только Он — тот, кто принял меня с любовью и даровал мне покой…

Атли закрыл глаза, подставляя бледное лицо лучам солнца.

Здесь, у колонн клуатра, было безветренно, слышно было, как вдали кричат чайки, а совсем рядом звенела синица.

— Господи, как славно, — тихо проговорил Атли. — Почему человек только перед смертью узнает, как щедро одарил его Господь?

Эмма продолжала всхлипывать, не поднимаясь. Каждое слово Атли обжигало и ранило ее. Ему было так мало отпущено, а она, ведая это, даже не попыталась сделать его счастливее. И все же она вздрогнула, когда он вдруг произнес:

— Что, если сейчас, когда оставшиеся мне дни сочтены, я попрошу тебя исполнить мою мечту и обвенчаться со мною?

Пожалуй, согласись она — и ей самой стало бы легче нести бремя вины. Подарить последнюю радость… Но она не могла сделать это, как не могла сказать ему, что носит в чреве плод своего предательства. Поэтому она лишь подняла к нему искаженное страданием лицо:

— Это было бы ложью, Атли! Он вдруг улыбнулся:

— Спасибо, Эмма. Спасибо, что ты сберегла не только жалость ко мне, но и уважение к моему достоинству. А я было решил, что, кроме снисхождения, в тебе нет иных чувств.

Эмма вдруг подумала, что Атли теперь стал силен духом как никогда. Но вместе с тем она заметила и то, что он едва держится на ногах, ей даже пришлось поддержать его, когда он слегка покачнулся, хватаясь за выступы стены. И сейчас же рядом возникла Виберга. Эмма не сразу узнала ее в этой строгой женщине в синем покрывале и монастырского покроя платье.

— Прошу вас, помогите мне отвести господина, — проговорила она.

Видимо, Виберга все это время находилась рядом. На Эмму она взглянула лишь тогда, когда они привели Атли в его покой в дальнем крыле монастыря и уложили в постель. Он тотчас уснул, дыша со знакомым Эмме хрипом, но теперь даже хрип стал едва слышен. Эмма огляделась. Здесь было довольно уютно. На каменном полу — меховые ковры, полог кровати был из светлой шерсти, большой камин с лепным барельефом и двумя невысокими колоннами по сторонам, капители которых были украшены той же резьбой, что и колонны монастырской церкви. На столе первые цветы, старое кресло повернуто к окну, у его подножия — резная скамеечка. И хотя от голых стен и здесь веяло холодом, а притворенный ставень постукивал от сквозняка, было тепло, в воздухе витал пряный аромат можжевельника.

— Значит, здесь вы и жили?

Виберга стояла перед нею, слегка склонив голову и сцепив пальцы опущенных рук. Ее одеяние придавало ей достойный вид, но осанка все еще выдавала в ней рабыню. Не отвечая на вопрос, она начала говорить, что делала все, что должно, чтобы лечить Атли, как учили ее Эмма и сестра Мария. Но ему становилось все хуже и хуже. Даже молитвы во здравие, которые регулярно возносили аббат Лаудомар и вся братия, не помогли.

— И сам Атли молился, — продолжала она, глядя перед собой потускневшими, исплаканными глазами. — Иной раз ночи напролет. Я знала, что он теряет силы от этих бдений, но не могла ничего поделать. Он был словно древний святой…

Ее голос дрогнул. Эмма ласково взяла ее руки в свои.

— Бедная девочка! Да благословит тебя Господь за то, что ты была с ним, когда ему так нужна была близкая душа.

Виберга взглянула на Эмму, и глаза ее потеплели.

— У меня больше никого нет в целом свете. Но… — она собрала тонкие губы в привычно брюзгливую складку. — Но по ночам, в бреду, он звал вас.

Эмма вздохнула, опустив веки. Благо, что Атли хоть кто-то смог полюбить.

Она долго сидела у его ложа. Когда же стали сгущаться сумерки, пришел отец Лаудомар, сообщив, что скоро подадут ужин, но если гостья желает попасть в усадьбу Бьернбе, ей следует поторопиться, чтобы успеть до начала прилива.

Эмма пожелала вернуться на берег. Величие гранитного монастыря восхищало, но сейчас ей необходимо было передохнуть и получить поддержку друзей.

— Скажи ему, что завтра я снова приеду.

Настоятель дал ей проводника — упитанного розовощекого монаха, который оказался на редкость словоохотлив. Ведя ее белого коня под уздцы и шлепая по лужам посиневшими от холода ногами в ременных сандалиях, он без умолку болтал о том, что этот молодой норманн мог бы считаться истинным святым, если бы при нем не состояла его женщина. Затем он сбился на то, что в Бьернбе у него множество приятелей среди крещеных и некрещеных норманнов, и кое с кем из них он даже не прочь подраться на кулаках или того лучше — на палицах. Он хорошо знает господина Бьерна еще с тех пор, как он прибыл сюда вместе с самим великим Ру. Когда-то он поспорил с самим Серебряным Плащом на добрый тумак, что одолеет за обедом целого телка и даже косточки обглодает, и выиграл; правда, потом неделю кряду маялся животом. Зато и почитатель Одина покатился по склону дюны, когда он наградил его доброй галльской оплеухой.

— Долго ли еще ехать, брат Радон? — осведомилась наконец Эмма. Она была совершенно не расположена выслушивать всю эту хвастливую чушь.