Неизвестная «Черная книга» - Илья Альтман

При выходе из города мы заметили, что у последних хат стоят три крестьянских одноконных подводы с одним конвойным, ожидая нас. На одной из подвод лежал ручной пулемет. Поравнявшись с подводами, унтер-офицер остановил нас, отобрал из раненых шесть человек, хромавших и опиравшихся на палки, и рассадил на две подводы. Я с Черченко попали вместе на одну подводу. Мы двинулись непосредственно за идущей впереди нас толпой пленных, окруженных конвоем. Шествие замыкалось третьей подводой с пулеметом и находящимся при нем немце. Показалось уже поле, несколько солдат выдернули по большой, толстой жерди из последних заборов окраинного села и шли, помахивая ими в воздухе либо опираясь в пути. Бекер шел в последнем ряду идущих впереди нашей подводы, шедшей первой. Неожиданно из конвоя отстали два солдата и стали следовать непосредственно за спиной Бекера. У обоих в руках было по жерди. Один из немцев опередил его и, заглянув в лицо, спросил: «Ду бист айн юде?»[421] Я не расслышал ответа Бекера. Но второй солдат, размахнувшись палкой, опустил ее на спину Бекера. Палка ударила, очевидно, по раненому плечу, потому что Бекер подскочил, схватившись здоровой рукой за рану. Спрашивающий его немец отступил обратно и, очутившись сзади, последовал примеру первого. Еще один удар. Бекер опять подскочил. Сзади его скачок казался смешным, как бы человек пританцовывает.

Да, это был танец смерти. Немцев это смешило, палки стали сыпаться на его плечи в сопровождении какой-то песни, которую подпевал молодой, лет 21–22, эсэсовец, сопровождая каждый такт песни ударом палки по плечу. Бекер «танцевал». Сзади уже ходило человек восемь из конвоя. Всех смешил его «танец», подпевали уже хором, слышалось голосов пять-шесть. Напрасно Бекер стремился втиснуться в ряды впереди идущих пленных. Последние, чтобы не угодить под удары палок, расступались так, что ряды за ним не смыкались, и спина продолжала служить барабаном для такта какой-то веселой песенки. «Танец» принимал причудливые формы: то он подскакивал, либо, ускоряя шаги, раскачивался из стороны в сторону, то приседал и подымался. Лица я его не видел. Не слышно было ни стона, ни жалобы. Всех обуял ужас. Пленные глядели друг другу в лица, как бы ища ответа у другого, не виновен ли я в чем-то, не последует ли мой черед за Бекером? Хотя все отлично понимали, что служит причиной его истязания, однако отсутствие этого повода у них при виде возбуждения и страстности немцев к истязаниям не гарантировало никому безопасность.

Мы подходили к балке. Дорога шла с горы вниз, сбоку была неглубокая канава, ниже переходившая в обрыв, образовавшая нечто, подобное ущелью. Дойдя до половины горы, унтер остановил всю команду. Бекера вывели в сторону из толпы военнопленных, выбрали одного обутого в лапти и приказали снять с Бекера сапоги. Пленный быстро подошел к стоящему в стороне и окруженному немцами Бекеру, стянул с него сапоги, тут же мгновенно сбросил лапти из лыка и вдел ноги в сапоги. Один из немцев расстегнул Бекеру шинель, схватил ее за борты и стянул с его рук. Несчастный стоял босой, в брюках и сиреневой трикотажной рубахе. Я увидел черное, заросшее лицо. Никаких отдельных черт различить нельзя было, так как в глаза бросалось только одно, оно же запечатлелось у меня на всю жизнь. Два страдальческих, полных тоски и печали глаза. Такие глаза я точно видел на картинах, изображающих Иисуса Христа распятым на кресте. Точнее, не глаза, а веки. Он с такой безнадежностью опускал их и держал в такой неподвижности, что все страдания и муки его концентрировались в этих двух маленьких кусочках тела. Унтер вынул из кобуры револьвер, два конвоира повели его обратно по дороге к обрыву. Все четверо проходили мимо нас. Пленные, немцы и подвозчики-крестьяне неподвижно стояли и провожали своим взглядом последний путь Бекера. Бекер уходил из жизни. Шел он спокойно, как бы деловито, он уже не «танцевал», он ни о чем не просил своих палачей. Сознавал ли он бесполезность этого, сознавал ли он вообще что-нибудь в эти последние минуты? […]

В немецком плену, побег и скитания по Украине

Письмо красноармейца Александра Шапиро

[422]

Утром 21 октября 1941 года при переходе реки Сула в Полтавской области я оказался в окружении и попал в плен. Немцы нас сразу отправили в степь. Там отбирали евреев и командиров. Все молчали, но немцы, проживавшие в Советском Союзе, выдавали. Вывели тридцать человек, издевательски раздели, забрали деньги, часы и всякую мелочь. Нас повели в село, избили и заставили рыть ров, поставили на колени, кричали: «Юдише швайне»[423]. Я отказался рыть ров, потому что знал, что это для меня. Меня сильно избили. Начали расстреливать и брали за ноги, и кидали в ров.

Я сказал переводчику, что я узбек, а жил в Азербайджане. Я был черный, весь заросший, с черной бородой и черными усами. Меня ударили палкой по голове, погнали в сарай. Подошла чужая женщина, протянула мне рваный картуз и шапку, больше у нее ничего не было. Она назвала немцев разбойниками, говорила: «За что вы их расстреливаете? Они свою землю защищают». Ее сильно избили, и она ушла.

Кормили нас просом и каждый день избивали. Так я промучился восемнадцать дней. Пришел комендант и сказал, что нас погонят в Львов, а оттуда в Норвегию. Я обратился к ребятам, сказал, что я родился на Украине и здесь умру, и надо удирать. В эту ночь убежали сто человек, но мне с ними не удалось уйти. Нас выстроили. Мы спрятались в свинарнике, было тепло, и нас не нашли, немцы кричали: «Русс, выходи», но мы молчали. Я дошел до соседнего хутора, там сказали, что немцев нет, накормили и показали дорогу. Я решил идти к Харькову. Я проходил через оккупированные города и села, видел издевательства, насилия над нашими братьями, виселицы и дома терпимости, видел всякие грабежи. Проходил через Днепропетровск, где я родился и жил. Узнал, что мой родной брат и его семья расстреляны. 15 октября 1941 года немцы расстреляли тридцать тысяч мирных жителей моего родного города, а я был в Днепропетровске 24 октября. Я пошел дальше, был в Синельникове, повидал тайно моего двоюродного брата, его жену и детей. Их немцы ограбили, избили, но в Синельникове тогда еще не было гестапо, и поэтому двоюродный брат с семьей еще были живы. Шел через Павлоград, узнал там, что мой другой двоюродный брат убит, как и четыре тысячи жителей Павлограда. Видел и читал тупоумные объявления немцев, в которых ничего не было сказано об убийствах и грабежах. Видел, как немцы забирали пшеницу и отправляли ее на запад, и как они забирали одежду, постели, скот.

Шел я по насыпи, видел, как шли на грабеж немцы, итальянцы, румыны, венгры. Итальянцы двигались на ослах в Лозовую, с ними венгры, а на юг шли румыны. Я шел и с вилами, и с ведром, и с кнутом. Был я обросшим и походил на старика. Так я дошел до фронта и перешел фронт.

В плену (Минский лагерь)

Воспоминания красноармейца Ефима Лейнова

[424]

Наша часть попала в окружение. Это было в Черниговской области. Я побывал в четырех лагерях: в Новгород-Северске, в Гомеле, в Бобруйске и в Минске. Описать все ужасы невозможно. Остановлюсь на последнем лагере – Минском.

Лагерь находился в Комаровке на Московском шоссе. Это был недостроенный пятиэтажный дом, в нем содержалось свыше пяти тысяч военнопленных. Когда мы прибыли – около тысячи человек, – нас поместили в сарае. Кормили баландой из подгоревшей муки, хлеба не давали. Мы разводили костер, чтобы согреться, – был октябрь. Как-то крикнули: «Баланда». Все выбежали, костра не погасили, и сарай загорелся. Нас выстроили. Комендант отсчитал сто человек, их тут же расстреляли.

Все хотели идти на работу, так как жители совали нам кусок хлеба. Желающих было слишком много. Часовые били резиновыми дубинками и стреляли. Каждый день они убивали тридцать-сорок человек. Люди начали болеть дизентерией. Когда выходили, чтобы оправиться, немцы стреляли. Утром мы находили тела убитых.

Когда водили на работу, убивали: за то, что заговорил с кем-нибудь, или за то, что, обессилев, останавливался на минуту. От вокзала до Комаровки можно было увидеть трупы пленных.

Однажды привезли пленных из лагеря в Новгород-Северске. Из двух тысяч человек доехали триста, остальные умерли в пути. Многие умерли по приезде. Два дня мы их хоронили.

Начался тиф. Каждый день умирали около двухсот пленных. Все, кто мог еще двигаться, вывозили трупы в парк. Закопать их не могли – земля промерзла, мы их складывали кучами. С приближением весны трупы начали разлагаться. Тогда генеральный комиссар Белорусский приказал облить трупы горючим и сжечь.