Революция и семья Романовых - Генрих Иоффе

Среди документов Ставки, относящихся к февральским событиям 1917 г., имеется телеграмма Беляева, отправленная в Могилев в 13 часов 30 минут 28 февраля. В ней говорится, что «около 12 ч. дня 28 февраля остатки оставшихся еще верными частей… по требованию морского министра были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергать разгрому здание». «Перевод этих войск в другое место, – докладывал далее Беляев, – не признан соответственным ввиду неполной их надежности. Части разведены по казармам…»[77] В этой телеграмме весь Беляев: он явно стремился снять с себя ответственность за уход войск из Адмиралтейства, переложив ее на морского министра Григоровича. Из воспоминаний Фомина мы знаем, что попытка больного Григоровича выдворить измайловцев из Адмиралтейства еще вечером 27 февраля не удалась. Предпринял ли он вторую попытку утром следующего дня – сказать трудно. Скорее всего, предпринял: имеется телеграмма капитана 1-го ранга Капниста, доносившего из Петрограда в Могилев адмиралу Русину (начальнику Морского штаба верховного главнокомандующего): «Хабалов засел в Адмиралтействе, организует оборону как последнего редута. Опасаюсь, что это послужит только бесполезному истреблению драгоценных документов штаба и кораблестроения…»[78] Фомин пишет, что вторичный уход отряда из Адмиралтейства решили два обстоятельства: захват восставшими Петропавловской крепости и требование Григоровича[79]. В показаниях Хабалова также говорится о требовании морского министра «очистить здание Адмиралтейства»[80].

В датировке ухода отряда из Адмиралтейства 28 февраля Фомин расходится с упомянутой телеграммой Беляева. Из телеграммы следует, что войска были выведены в 12 часов 28 февраля, а Фомин определенно утверждает, что это произошло днем, между 14 и 15 часами. Подробности и детали, которые сопровождают рассказ Фомина, дают основания верить ему. По всей вероятности, Беляев в своей телеграмме несколько опередил события: сообщил не об уже состоявшемся выводе войск, а о своем решении начать этот вывод…

Перед уходом отряд саморазоружился. Опасаясь, как пишет Фомин, «ярости толпы», решили сдать все оружие (винтовки, пулеметы и замки орудий) «смотрителю здания». Было приказано выходить из Адмиралтейства организованно, «ни на кого не обращая внимания». «Момент был жуткий, – вспоминает Фомин. – Выйдя на тротуар, я повернулся к толпе спиной и стал пропускать солдат. С суровыми лицами, не глядя по сторонам, они, наседая один на другого, выходили из подъезда… Моя спина почти касалась штыков, торчавших из толпы… Через минуту все построения были сделаны, и мы двинулись сдвоенными рядами по Адмиралтейскому проезду». Но восставшие не проявили к «последним защитникам престола» никакой враждебности. Напротив, «минутное оцепенение» толпы «прорвалось и вылилось в форму шумных приветствий: винтовки опустились, толпа кричала «ура» и кидала в воздух свои шапки». Фомин подал команду, и роты, четко печатая шаг, грянули песню: «Взвейтесь, соколы, орлами». Они шли назад, в свои казармы, а навстречу им неслись автомобили с вооруженными солдатами и рабочими…

Так бесславно закончилась эпопея защитников «последнего бастиона», или, как выразился Капнист, «последнего редута» царизма. Ясно, что он пал под сокрушающими ударами революции. Но очевидно также и другое: бессилие царских властей, их растерянность и безволие в тот момент, когда они, казалось бы, должны были проявить максимум энергии. Военный министр Беляев на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии говорил, что он якобы полностью сознавал «историчность минуты», понимал, что «история скажет: а что же сделали эти господа?»[81] «Адмиралтейский эпизод», как нам кажется, отвечает на этот вопрос: увидев, что романовский корабль начал тонуть, «эти господа» поспешили его покинуть…

Так же как правительство готово было искать контакты с Думой, точно так же и она со своей стороны долго не решалась порвать с царской властью. На «частном совещании» думских депутатов, начавшемся около 3 часов дня 27 февраля, обсуждался один мучительный вопрос: что делать, если признать очевидным распад столичной власти, ее полную неспособность справиться с положением, с восстанием рабочих и солдат гарнизона? После длительных прений, в ходе которых выдвигались различные предложения, решили создать «особый комитет», назначение которого ясно отражалось в его длинном названии – «Временный комитет членов Государственной думы для водворения порядка в столице и для сношения с лицами и учреждениями». Название это ясно декларировало, что Дума не поддерживает начавшуюся революцию, что она желает с ней покончить («водворение порядка») и готова искать соглашение с остатками старых властей («сношения с лицами и учреждениями») и с находившимся в Ставке царем.

Первым шагом в этом направлении, как мы уже знаем, была попытка председателя Государственной думы М. В. Родзянко и некоторых других ее членов войти в контакт с еще официально существовавшим правительством Н. Д. Голицына и все же сговориться с ним на основе объявления нового состава Совета министров, так называемого «министерства доверия». Это произошло днем 27 февраля (сразу после «частного совещания» Думы), но Голицын, руководствуясь указаниями из Ставки, отклонил предложение[82]. Родзянко, по-видимому, стало ясно, что в деле спасения монархии развалившийся Совет министров уже не партнер. Нужно было действовать иными путями. Пожалуй, главным из них стал план, связанный с так называемым «великокняжеским манифестом». На нем, как нам представляется, следует остановиться подробнее. Дело в том, что в исторической литературе он обычно рассматривается как некий изолированный эпизод, сводившийся к совершенно бесплодной попытке некоторых великих князей спасти монархию путем пустой «конституционной» уступки, но сразу же затерявшийся в стремительном вихре революционных событий. Между тем, более внимательное рассмотрение позволяет увидеть в этом эпизоде нечто большее, а именно проявление той напряженной борьбы, которую вел Временный комитет Государственной думы за спасение монархии.

Временный комитет не был однороден, так же как не был однороден весь «Прогрессивный блок», из которого он вышел. Правая часть комитета, возглавляемая октябристом М. В. Родзянко, вплоть до 2 марта практически не допускала мысли об отречении Николая II. Другая, «левая» часть, лидерство в которой все более и более переходило к кадету П. Н. Милюкову, по-видимому, уже к 28 февраля начала склоняться к такой оценке ситуации, в которой «уход» Николая II и замена его другим монархом становились неизбежными. Родзянко, конечно, не мог не знать об этом и явно пытался предотвратить второй исход. С этой точки зрения следует признать, что он был прав, когда позднее, в эмиграции, гневно отклонял обвинения монархистов в том, что это он, Родзянко, был чуть ли не «автором революции», приведшей к отречению царя[83].

Для того чтобы осуществить свой план – сохранить Николая II на троне, Родзянко, как это следует из его телеграмм 26 и 27 февраля (еще до образования думского Временного комитета) в Ставку, намеревался добиться согласия царя на «министерство доверия» (лозунг «Прогрессивного блока»), причем в качестве главы этого министерства он, по-видимому, не исключал и себя. Еще 26 февраля английский военный агент генерал А. Нокс встретил Родзянко в Думе и в состоявшемся разговоре заметил, что в условиях, когда правительство Голицына уже проявило полное бессилие, «хорошим выбором» на пост премьера был бы, очевидно, Кривошеин. Родзянко отрицательно покачал головой, а на вопрос: «Ну, а Вы?» – ответил утвердительно[84].

Однако на призывные, даже умоляющие телеграммы Родзянко в Ставку Николай II не ответил. Не удалась Родзянко и попытка воздействовать на царя через его брата, великого князя Михаила Александровича. Михаила, как мы уже знаем, срочно вызвали тогда из Гатчины в Петроград, и он по прямому проводу связался с царем, советуя ему пойти на уступки, согласившись на формирование нового кабинета, пользующегося «доверием страны». Николай решительно отклонил и эти рекомендации.

Между тем революционная волна нарастала. В такой обстановке верноподданный октябрист Родзянко все явственнее начинал выглядеть «вчерашним человеком», почва уходила из-под его ног. Напротив, кадет Милюков и его сторонники во Временном комитете набирали силу. Можно полагать, что, сознавая это, Родзянко и предпринял тот шаг, который и привел к появлению упомянутого «великокняжеского манифеста». В литературе нет точного указания на то, кто был инициатором и автором этого манифеста. Конечно, прав Э. Н. Бурджалов, полагающий, что инициатива исходила от думского Временного комитета (т. е. от Родзянко)[85]. Но вопрос об авторстве оказался у него обойденным[86]. Между тем имеются воспоминания адвоката Н. Н. Иванова, которые проливают дополнительный свет на историю с манифестом. Воспоминания эти опубликованы 19 декабря 1926 г. в белоэмигрантской берлинской газете «Путь» под заголовком «Манифест великих князей. Из архива Н. Н. Иванова».