Революция и семья Романовых - Генрих Иоффе

Фактически это был конец «эпопеи» с «великокняжеским манифестом». Расписавшись в получении, Милюков попросту положил его под сукно. Но сам факт передачи манифеста именно Милюкову, по-видимому, не был случайным. В нем, как нам кажется, проявилось признание Родзянко и всем правым крылом Временного комитета все возраставшего влияния другой его части во главе с Милюковым. В этих кругах все более укреплялась мысль о том, что одним созданием «правительства доверия» или даже «ответственного министерства» дело не обойдется и что, если Дума с ее Временным комитетом хочет как-то удержаться на гребне событий, она должна пойти дальше: пределом этого «дальше» считалось отречение Николая II в пользу наследника Алексея при регентстве великого князя Михаила. По воспоминаниям П. Н. Милюкова, 1 марта (т. е. в день, когда Н. Н. Иванов явился в Таврический дворец с «великокняжеским манифестом») этот политический курс становится фактически предрешенным[92]. Родзянко, как мог, сопротивлялся этому курсу, вся затея с манифестом и была задумана как средство противодействия ему. Но соотношение сил беспрерывно менялось в пользу сторонников Милюкова, причем Родзянко в немалой степени становился помехой на их пути. По-видимому, он начинал понимать это сам и, чтобы вообще не оказаться за бортом, решил плыть по новому течению. В таких условиях его поездка к царю для утверждения «великокняжеского манифеста» становилась ненужной, политически неоправданной, почему и была отменена. Но свою роль Родзянко еще не считал исчерпанной. До сих пор именно он являлся посредником между Думой и Ставкой, верхи командования прислушивались именно к нему и вряд ли столь же охотно вступили бы в контакт, например, с Милюковым.

Чтобы смягчить возможное обострение отношений Временного комитета и генералитета и окончательно не потерять влияния, Родзянко вынужден был перейти на позиции «милюковцев». Утром 2 марта он писал Михаилу, все еще отсиживавшемуся на Миллионной: «Теперь все запоздало. Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника при Вашем регентстве. Прошу Вас повлиять, чтобы это совершилось добровольно, и тогда сразу все успокоится…»[93] Тогда же в разговоре по прямому проводу с генералом Рузским, у которого в Пскове находился царь, именно он и поставил вопрос об отречении. Но на встречу с Николаем теперь должны были ехать другие люди, придерживавшиеся более радикального решения вопроса, т. е. готовые принять и идею отречения. Одним из таких людей был А. И. Гучков, известный своим личным неприязненным отношением к Николаю II и разрабатывавший план его устранения от власти еще до начала революции. Другим стал В. В. Шульгин, полагавший, что если уж речь шла или зайдет об отречении, то будет лучше, если его примет монархист.

Как Гучков и Шульгин, особенно последний, так и некоторые другие мемуаристы из числа лиц, присутствовавших при отречении Николая II, позднее утверждали, что решение срочно выехать в Псков, в сущности, было принято чуть ли не без ведома Временного комитета Думы и что никаких формальных полномочий у думских посланцев в Псков не имелось. Трудно поверить в эту версию. Гучков и Шульгин, конечно, отдавали себе полный отчет в значении своей миссии и вряд ли решились бы на «партизанские» действия. Между прочим, имеется свидетельство, подтверждающее это. Кадет В. Н. Пепеляев, будущий премьер-министр правительства Колчака, в рукописи своих неопубликованных воспоминаний рассказывает следующее. Утром 2 марта он, Пепеляев, был назначен комиссаром Думы в восставший Кронштадт. Поздно вечером того же дня в приемной Временного правительства он ждал приказа о командировании его в крепость. В этот момент, пишет Пепеляев, была получена телеграмма из Пскова от Гучкова о том, что «поручение выполнено» и что об отречении Николая II «составляется шифрованная депеша»[94].

С большой долей вероятности можно предположить, что Гучков и Шульгин осуществляли в Пскове тот политический план, который 1 марта был признан во Временном комитете необходимым: компромисс с царем на базе «великокняжеского манифеста», инспирированного Родзянко и другими, уже вряд ли возможен; лучший выход – отречение царя в пользу наследника при регентстве великого князя Михаила Александровича. Но подробнее об этом – тогда, когда февральские события приведут нас в Псков.

Многочисленные свидетельства, уже широко использованные в исторической литературе, показывают, что практически только во второй половине 27 февраля (точнее, к его концу) в Ставке в полной мере стали осознавать все значение событий, происходивших в Петрограде. Вся сумма полученной за 23–27 февраля информации ставила Николая II, его свитское окружение и высших чинов Ставки перед дилеммой: либо пойти на уступки в духе программы «Прогрессивного блока», либо направить в Петроград карательные войска с фронта и подавить революцию силой.

В дневнике придворного историографа Дубенского зафиксировано, что к концу дня 27 февраля у царя будто бы состоялось экстренное совещание с участием начальника штаба Ставки верховного главнокомандующего генерала М. В. Алексеева, министра двора Фредерикса и дворцового коменданта Воейкова. Обсуждалась вся информация, полученная из Петрограда и Царского Села, и с учетом ее намечался характер ответных действий. Алексеев якобы высказался за принятие требований Родзянко, т. е. за согласие на «министерство доверия». Старец Фредерикс по своему обыкновению молчал, Воейков же рекомендовал «твердый курс», что соответствовало его принципу, о котором он охотно разглагольствовал в офицерской среде: «Знаем мы их (т. е. либералов. – Г.И.), дай им палец, а они захотят отнять и всю руку». Других сведений, подтверждающих это свидетельство Дубенского, нет. Отметим, однако, что Александр Блок, работавший в Чрезвычайной следственной комиссии и написавший на ее материалах интересную книгу «Последние дни императорской власти», верил Дубенскому и упомянул о совещании как о реальном факте. Некоторую ясность в вопрос, как нам кажется, вносят мемуары флигель-адъютанта А. А. Мордвинова, который как раз вечером 27 февраля был дежурным при Николае II. Он отрицает факт специального совещания, но вспоминает, что царь в эти часы о чем-то подолгу беседовал с Алексеевым, а затем с явившимися к нему Фредериксом и Воейковым[95]. По-видимому, эти два события каким-то образом и соединились у Дубенского в одно, приняв вид «специального совещания». Так или иначе, скорее всего в этот момент решался вопрос о способах действий Ставки против «бунтующего» Петрограда и Николай избрал путь вооруженной борьбы. Через Алексеева великому князю Михаилу Александровичу, который находился в Петрограде, было передано, что «все мероприятия, касающиеся перемен в личном составе (Совета министров. – Г.И.), его императорское величество отлагает до времени своего приезда в Царское Село»[96]. В этом ответе все же можно усмотреть слабую попытку тактического маневра: выходило, что царь как бы не отвергал с порога возможность правительственных перемен; он, по-видимому, давал понять, что переговоры о них не исключены, но только после его приезда. Это мог быть какой-то расчет на оппозицию, с которой в Петрограде был связан Михаил Александрович. Но телеграмма председателю Совета министров Голицыну не оставляла никаких сомнений в подлинных намерениях царя: «Относительно перемен в личном составе, – телеграфировал Николай, – при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми»[97].

Между 9 и 10 часами вечера 27 февраля Николай приказал назначить генерал-адъютанта Н. И. Иванова, находившегося в резерве Ставки, главнокомандующим Петроградским военным округом «с чрезвычайными полномочиями». В сопровождении отборного Георгиевского батальона он должен был выехать в Царское Село. Одновременно с Северного и Западного фронтов распоряжением Ставки туда направлялись по два пехотных, по два кавалерийских полка и по одной пулеметной команде. 28 февраля утром Алексеев дополнительно телеграфировал и на Юго-Западный фронт о подготовке к отправке на Петроград еще трех полков[98].

Вся деятельность Ставки сосредоточилась на борьбе с врагом «внутренним». Генерал Алексеев вскоре после революции вспоминал: «В дни переворота мне сильно нездоровилось. Клембовский вел переписку, размеры которой возросли до крайности. Оперативная, военная часть отошла на задний план; война была забыта, впереди всего стали внутреннеполитическая сторона, судьба войск, двинутых к Петрограду под начальством Иванова, удержание всей армии в порядке»[99].

Однако изначально совершенно четкий замысел «экспедиции Иванова» под перьями некоторых историков превратился чуть ли не в свою прямую противоположность. Стали утверждать, что у царя, а следовательно, и у Иванова и мысли не было о расправе с революционным Петроградом, что генерал был настроен миролюбиво и намеревался восстановить нарушенный порядок главным образом посредством перетасовки правительства на основе все того же «министерства доверия». К тому же вся экспедиция была якобы организована во многом случайно, наспех, так, что более походила на некий водевиль и даже при желании вряд ли могла бы привести к разгрому революции.