Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности - Бо Со
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для меня человеком, придавшим вполне конкретную форму этой абстрактной дискуссии, стал мой друг Джим. Ловкий и сообразительный, лучший на уроках военной подготовки, Джим был весьма популярен в средней школе, этом истинном рае для опасных шуток о расе и сексе, где практически нет места для искренних признаний и излияний израненной души. Мне его чувство юмора – лаконичное, ироничное, убийственное – нравилось больше, чем все, что можно встретить и в незатейливых американских комедиях и в слишком заумных комедийных шоу на Би-би-си, зачастую понятных только специалисту. Но я всегда чувствовал, что мне, смеясь над его остротами, приходится идти на внутренний компромисс.
Теперь же Джим оказался практически в изоляции. В нашей компании его то и дело упрекали в грубости, говоря: «Да ну, так говорить нельзя». Услышав подобные слова, Джим обычно выпрямлял спину, смотрел на обвинителя и выдавал один и тот же ответ: «Приятель, это же голимая политкорректность».
Кстати, в Австралии слово «политкорректность» – термин с огромным багажом. Его впервые использовала крайне правый политик Полин Хэнсон в своей первой речи в Парламенте в 1996 году – наряду с заявлением, что Австралии «грозит нашествие азиатов и поглощение ими»[5]. Со временем термин стал неотъемлемой частью исторических войн начала 2000-х, которые велись вокруг вопроса, в какой мере Австралия должна помнить о своем колониальном прошлом. Попутно это понятие накопило множество смысловых слоев и теперь содержало в себе заявления, касающиеся и фактов, и субъективных суждений, и предписаний: оно одновременно подтверждало наличие усилий по ограничению свободы слова, осуждало эти меры как нелиберальные и предлагало им противодействовать.
Во время долгих и горячих споров в нашей компании я часто задавался вопросом, почему мы вообще структурируем их вокруг такого неуклюжего и спорного термина. Одно упоминание о политкорректности, словно какое-то злое заклинание, разделяло людей и порождало гнев в их голосах. А потом мне в голову пришел ответ: понятие политкорректности не предполагает ни намека на нейтральность. Те, кто больше всех беспокоится о «культуре политкорректности», используют этот термин потому, что он идет в комплекте с предположением, будто такая культура существует и носит исключительно негативный характер. Иначе говоря, эти люди рассчитывают благодаря этому термину получить в дебатах несправедливое преимущество, а попросту мухлюют.
Я считал эту стратегию в корне нечестной, но в том, как использовал этот термин Джим, особо злого умысла не видел. Вместо этого я чувствовал некоторую неуверенность, да еще и находил определенную логику: если ты не веришь, что можешь изменить чье-то мнение или что твой оппонент всегда будет действовать добросовестно, у тебя есть стимул «подкорректировать» параметры дискуссии в свою пользу. Веские причины для оборонительной позиции Джима я видел и в резком и агрессивном тоне его критиков.
Однако, как мы уже знаем, в итоге попытки смухлевать в дебатах почти никогда не увенчиваются успехом. Через какое-то время другая сторона, скорее всего, использует это себе на пользу. Люди, защищавшие политкорректность, переопределили это понятие, переделав его в «доброту», в результате их оппоненты оказались в довольно нелепой позиции сторонников антидоброты. В результате в 2002 году политик-лейборист Марк Лэтэм предложил понятие «новой политкорректности», описав ее как «лицемерное требование вежливости в политических дебатах, выдвигаемое консервативным истеблишментом страны»[6]. И тогда сам термин стал поляризованным и поляризующим.
Итак, одним апрельским днем, ближе к концу первого семестра в десятом классе, у нас случился прорыв. В столовой на обеде Джим распинался о новых эскападах сторонников политкорректности, и наша подруга Элли – серьезная брюнетка, известная своей резкостью, – его перебила. Я затаил дыхание. Однако Элли на этот раз обошлась без претензий, осуждений и увещеваний. Она просто задала Джиму два вопроса: «А что ты имеешь в виду под политкорректностью? Ну, типа, из-за чего сыр-бор?» Это явно застало моего друга врасплох, но он, слегка запинаясь, ответил: «Ну, это когда людей стыдят за их шутки, хотя они на самом деле никого не хотели обидеть».
В следующие минут десять Джим и Элли определили корень спора. Они сошлись в том, что большинство юридических мер и запретов на высказывания никому не нужны и обществу вместо этого стоило бы уделять больше внимания строительству и развитию инклюзивных школ. А вот в чем они полностью разошлись во мнениях, так это в вопросе о теме шуток и о том, должны ли намерение говорящего или опыт слушателя определять наше к ним отношение. Но хотя ребята структурировали свой спор приемлемым для обеих сторон способом, так, чтобы не манипулировать терминами в свою пользу, они не устранили его причины. Однако это сделало дальнейшую аргументацию куда более четкой и управляемой.
Слушая тогда Элли и Джима, я думал: не в том ли главный вред мухлежа, что его используют, чтобы избежать возникшего разногласия – загодя подкорректировать исход, лишив соперника шанса на сопротивление? Такой подход может принести краткосрочную победу, но он полностью исключает возможность искреннего обмена мнениями.
Во время Второй мировой войны в британском парламенте обсуждался дизайн новой Палаты общин. Уинстон Черчилль выступал за небольшое прямоугольное помещение, которое настраивало бы парламентариев на серьезные, горячие споры, а Нэнси Астор, первая женщина-парламентарий, – за круглый зал, по ее словам, более подходящий для более разумного века: «Мне часто кажется, что, возможно, было бы лучше, если бы министрам и экс-министрам не приходилось сидеть друг против друга, почти как собакам на поводке; может, тогда и споры были бы не такими яростными»[7]. В одном эта пара политиков была единодушна – в том, что среда дебатов очень важна. По словам Черчилля, «мы придаем форму нашим зданиям, а потом они формируют нас»[8].
Конечно, на архитектуру наших повседневных споров архитектура физических зданий влияет куда меньше, чем их темы. И все же идея более разумного дизайна Астор – такого, который не исключал бы разногласий, но способствовал большей четкости аргументации и конструктивности спора, – представлялась мне обоснованной. Не зря же термин topic, «тема», уходит корнями к древнегреческому слову topos, «место». И то, как каждый из нас видит это место – как общедоступное и открытое, позволяющее найти общее решение, или же как узкое поле битвы, враждебное и заминированное, – судя по всему, зависит только от нас самих.
В один из последних дней семестра мистер Худ вызвал меня к себе в кабинет и вручил флаер. Листок бумаги, гладенький и прохладный на ощупь, напомнил о конвертах, которые вручали при выдаче тем дебатов. «Это приглашение на прослушивание в команду по дебатам штата, ту, которая каждый год участвует в общенациональном чемпионате, – сказал он. – Ты должен попробовать в нее войти».
Глава 2. Аргумент: как доказать свою правоту
Сидя в темном классе на пропахшем плесенью первом этаже Сиднейской средней школы для девочек, я насчитал еще пятерых кандидатов, ссутулившихся в разных углах в глубокомысленных позах. Я узнал только одного из них – Дебру. Ей было всего семнадцать, на несколько лет старше меня, но в нашей местной дебатной лиге у нее сложилась репутация очень сильного и жесткого соперника. Тренеры специально разрабатывали стратегии для смягчения ее разрушительного эффекта, но за Деброй все равно тянулась длиннющая цепь поверженных оппонентов. Тем прохладным осенним утром в мае 2010 года девушка, сидевшая у окна, показалась мне непомерно, устрашающе огромной в лучах солнца, которые просвечивали сквозь ее растрепанные волосы и блеснули на ее брекетах, когда она широко зевнула.
Процесс отбора в сборную по дебатам штата Новый Южный Уэльс был незатейлив. Из сотни первоначальных конкурентов большинство отсеивалось, а из оставшихся двенадцати человек формировалась команда. Далее эта дюжина тренировалась несколько месяцев под руководством
