Alter Ego. Другое я - Дмитрий Сенницкий

Олег уводил меня, он уводил меня от переживаний, от моих переживаний, для него, по его словам, все переживания важны, и избегать их то же самое, что избегать саму жизнь.

– Я тебе очень обязан, Олег, не знаю, как бы я один справился.

– Да никаких проблем. И ты мне ничем не обязан, не приведи бог быть мне чем-то обязанным.

Декалог

Помни это!

Мы вышли на опушку, трава там стала выше и яснее. Меня переполняло чувство презрения к этим людям.

– Неужели Бог забыл обо всем, что я для него сделал? – жалобно простонал я, требуя спасения.

– Ну, ты прямо как король Людовик XIV после поражения французской армии при Мальплаке, – засмеялся Олег. – Потому что ты смотришь на Бога, как на своего слугу, который должен тебе повиноваться после каждой тобой выдрессированной просьбы. И что ты мог для него такого сделать?

– Да какой еще Людвиг? – Это говорю я. – Как можно забыть близкого человека? И не чувствовать ничего, кроме бесстыжего самооправдания.

Меня выплюнули на свет, я опять одинок, я всегда одинок. Шквал скомканной шерсти и застоявшегося кошачьего помета погасил мою свечу, а ведь я так бережно хранил и оберегал священный огонь. Я – Иуда. Обидно, когда ты Иуда, а тебя продают как Христа.

– Я думаю, что не стоит так относиться к людям, – гортанным голосом сказал он. – Общество все равно найдет способ оправдаться. Попытайся быть гуманнее, с лояльностью отнесись к людским изъянам и слабостям.

– Но я не понимаю тебя. Разве предательство можно…

– Можно! – прервал меня он. – Ты один, везде и всегда, в небе и на земле, на всем свете, примирись с этим. И никто тебе не поможет. Только ты и есть Земля, ты – Мир и Свет, ты сам Концепция и Конфессия, ты есть то, что ты есть, и ничего более. Что-то не с того я начал, ты знаешь, что это? – Он сорвал растение чуть меньше метра высотой, с мохнатым пучком верхушечных листьев.

– Это… это, что-то очень знакомое.

– Это собачья крапива, или пустырник. Очень хорошее успокаивающее средство при повышенной нервной возбудимости.

– Я знал.

– Знал, но не сразу догадался.

– Знал, но не сразу вспомнил.

– Ты просто забыл. У всего есть объем – у воды, у времени, у жизни и памяти. У человека слишком незначительный объем памяти, он есть, но слишком незначительный. Все забывается, все забыто, люди увлечены собой, не хотят они, слышишь, не хотят помнить. Главное, не забыть, где кормушка, а на остальное просто не хватает памяти. Мы все обречены. Пойми, мир летит ко дну с немыслимой скоростью, безвозвратно падает в бездну забвения, люди все забывают, близких родственников, священные каноны, все заветы становятся обрывками прошлогодних газет, пустым отголоском в вечности. Думаю, что завтра я допишу одиннадцатую заповедь, храните вечно ее. Он за три тысячи лет до своего воплощения в виде сына Марии разговаривал с Моисеем из горящего куста в пустыне Мадиамской. Предположим, что ты Моисей, это возможно?

– Допустим.

– Теперь вокруг тебя толпа иудеев, они тревожно зрят собачьими глазами в твое блаженное лицо, – протяжно продолжил он. – Ты высоко вознес к хрустальным небесам каменную плиту, где высечена заключительная заповедь, которая просто и кратко гласит: «Не забывай». Помни, навсегда запомни, храни в своем сердце и никогда не забывай. Помни это, а все остальное забудь. «Помни» – впитай завет. Миллион раз помни, после каждого стиха помни, после каждого шага помни – не забывай. Помни, что тебе снилось, когда проснешься, вспомни, когда заснешь. Сия недостающая запись на скрижалях отсутствует, чтобы я ее вписал – я или кто-то еще. Миф вечен, только пока его помнят, как вечна та реальность, пока есть тот, для кого она существует. А реальность такова, человек эволюционирует, забывая предписанные ему десять речений, а что уж говорить о том, что твоя родня чуть позабыла о существовании твоей матери. Так за что же судить людей, за их неподготовленность или за их неосведомленность?

Чти отца твоего и мать твою.

– Интересная теория, – дослушав, процедил Александр Константинович. А в голове его постепенно возникало нечто футуристическое, совсем не похожее на тихое движение размазанных облаков.

– Все, что он преподносил мне, я вбирал как подкожный клещ, присосавшийся к прошлогодней капле крови.

В шаге от ада

За гранью отчаянья.

Я кое-как добрался домой в забытье и беспамятстве, прокладывая себе путь беспомощным сердцем. У каждого настает то время, когда он начинает плакать. Отказавшись от сна, я заливал слезами тишину, лежа на кровати. Лишь изредка доносящийся шелест занавесок обнажал прозрачное окно – это моя заболевшая душа раскрывала свои ставни, сквозь которые сочился жалостливый свет. Я медленно приподнялся и принялся заполнять пустоту, зарывая в себе свет, рвавшийся наружу к мертвому солнцу. Выпив водки, я налил себе еще, я пил ее с безудержной силой, заглушая боль, убивая в себе память и слабый силуэт сомнения. Чем больше я пил, тем быстрее мне все становилось безразличней. Грусть, усталость и воспоминания одолевали потрепанное сознание, обжигали, оставляя красные следы потертости от петли на шее.

Раздевшись до трусов, я достал из шкафа кожаный ремень от брюк и аккуратно приладил его себе на шею. Расхаживая по комнате с гладким галстуком и заливая зудящую рану, я отбрасывал от себя страшные мысли.

Я подошел к зеркалу полюбоваться своей эксцентричной красотой, то затягивая, то ослабляя удавку. Мое отвращение ко всему пересилило рассудок, стрелка зашкалила – ты на грани. Я чувствовал себя безответственным младенцем, освободившимся от суеты чужой судьбы, страха жизни и мучений одиночества. Мне хотелось, чтобы огромная, тягостная сила исчезла, ушла прочь. Все решено.

В отражении зеркала я увидел отвратительное, морщинистое лицо старика, смотрящего пустыми глазами, c истощавшими скулами и дрожащими губами, которые хотели, но не могли ничего сказать. Серая лысая голова с худым лицом человека, человека, за всю жизнь не сделавшего ничего, никакого блага, печальный образ ничейной жизни. Я сдавил зажим так сильно, что вены на моей шее и висках вздулись, как поспевшие гороховые стручки, оставалось только зацепить конец ремня за что-нибудь крепкое и поддаться удушающей силе освобождения. Что, собственно, я и сделал. Не ощущая горечи, я выпил еще и прочно закрепил пряжку ремня за проходящую вверху небольшого диаметра трубу в ванной комнате. Кольца сблизились, застучали, шторки с хрустом съежились. Дернулся в сторону. Мои ноги ослабли и подкосились…

Я увидел своего умершего отца, который так полностью и не сблизился со мной, какой-то едкий дым мешал ему объединить наши родственные души, навсегда оторванные друг от друга. В то беззаботное детское время, мне шесть или семь лет, когда мы с папой прятались от проливного дождя под густой кроной высокой ели, прижавшись к стволу дерева, он говорил со мной с заботливой добротой в голосе. Я прижался к отцу, пахнущему сырой соломой и сосновыми ветками, мне было так тепло и хорошо. Я не хотел, чтобы дождь останавливался. Вот так стоять, притиснувшись к папе и ощущать неподдельную опеку его и любовь. Дождь стих. Мы шли к дому, обходя лужи и размытую водой грязь, отец держал меня за руку и смотрел на мое мокрое лицо. Прогремел гром, но я не боялся грома, мне тогда ничего не было страшно, потому что рядом со мной был он.

Конец ознакомительного фрагмента.