Дети погибели - Сергей Арбенин

Государь качал головой. Взгляд его снова туманился, в глазах читалась отрешённость.

– Догоняет! Вытаскивает огромный револьвер – и начинает палить! Стекло, конечно, вдребезги. Кони на дыбы! Мирский, однако, удерживается в седле и, поняв, что замысел не удался, мчится в противоположную сторону!

Дрентельн перевел дух.

– Мало того, что негодяя выпустили, – его выпустили тому два месяца назад, 10 января! И после освобождения Мирский, естественно, тут же бесследно «пропал». Хотя я не удивлюсь, если вскоре выяснится, что он недели две учился управлять верхом, делал выезды в город… Это просто какой-то абсюрд!

«Я тоже не удивлюсь… Не удивлюсь, если окажется, что Мирский стрелял холостыми патронами, набитыми какой-нибудь дрянью», – подумал мрачно Маков. Но тут он заметил, что взгляды присутствующих обратились на него. Лев Саввич кашлянул.

– Виноват, – сказал он, глядя куда-то вбок. – Я крепостями не заведую. Как и петербургской полицией. И выпустить арестанта из крепости – это скорее уж в вашей компетенции, Александр Романович.

Дрентельн стремительно развернулся к Макову.

– Не беспокойтесь, Лев Саввич. Вы его не выпускали. Вы только улик не нашли.

– А вы нашли? – спросил Маков.

Государь укоризненно покачал головой:

– Господа, я в курсе ваших давних разногласий. И, как вы знаете, была проведена некоторая реформа по разделению полномочий полиции и жандармского корпуса… Но сейчас разговор о другом. Кто выпустил этого Мирского? Градоначальник Зуров? Или, по причине введённого в столице военного положения, временный генерал-губернатор?

Дрентельн пожал плечами и ответил:

– Допрашивать, – да, я его допрашивал. Но приказа выпустить не отдавал. Таких, как этот недоучившийся студент, не выпускать надо, – пороть и высылать за Уральские горы, как совершенно верно отметил в своей записке князь Оболенский.

Император дико посмотрел на Дрентельна. Со словом «пороть» у него были слишком неприятные ассоциации: Трепов, выпоротый арестант Боголюбов, эта полусумасшедшая баба Засулич…

– Так кто же выпустил? – грозно повторил он. – Если в городе объявлено военное положение, – понятно, кто крепостью заведует. Или непонятно?

Генералы молчали.

Государь внезапно взмахнул рукой:

– Господа, попрошу вас, не ломайте передо мною комедию…

Генералы переглянулись.

– Однако, Ваше Величество, это ещё не конец истории! – внезапно вскричал Дрентельн. – Я, не растерявшись, тут же велел своему кучеру догнать мерзавца! Мы промчались до угла Лиговского, – и что же? Дикая картина. Стоит городовой и держит под уздцы этого самого скакуна. А Мирского и след простыл! Я выскакиваю из кареты. Городовому: где он? И этот идиот, представьте, браво докладывает: «Не извольте беспокоиться! Конь ихний поскользнулся, а господин не ушиблись даже!» Тут уж я не стерпел – кричу: «Где он?!» И городовой спокойно отвечает: «Попросили посторожить коня, а сами пошли в ближайший кабак поправить здоровье…» А? А?

Дрентельн стремительно повернулся на каблуках, словно только что заметил Макова.

– Лев Саввич! Я к вам обращаюсь. Когда вы научите городовых отличать нигилистическую мразь от господ??

Лицо Макова снова пошло красными пятнами. Он повернулся вполоборота к Государю и выдавил:

– Тогда же, когда вы, Александр Романович, научите тому же самому своих агентов! – выпалил он. И, взглянув на государя, добавил: – Виноват, Ваше Величество. Но излишне говорить, что положение сейчас между разными полицейскими службами таково, что правая рука не ведает, что творит левая…

Государь побледнел.

– Александр Романович, – тихо сказал он, – вы же знаете, что городская полиция – в ведении градоначальника Зурова. Лев Саввич! Однако ваши циркуляры и для городовых пишутся!

Стремительно поднялся, – казалось, вот-вот головой достанет потолок, – и неожиданно спокойно произнес:

– Немедленно приступайте к своим обязанностям. Вечером, после чая, жду вас для доклада.

«Надо бы отыскать этого городового и допросить…» – подумал Маков. Вслух ответил:

– Я уже распорядился. Вокзалы и пристани перекрыты. Карточка Мирского имеется у младших чинов полиции… О розыске лиц, могущих способствовать задержанию преступника, приказ отдан.

– Со своей стороны… – начал было Дрентельн.

– Бог вас сегодня оборонил, Александр Романович. – Государь вяло взмахнул рукой. – Надеюсь, жандармы также проявят усердие в поимке преступника.

– Можете не сомневаться, Ваше Величество, – железным голосом отчеканил Дрентельн. Поклонился и, окатив Макова ледяным взглядом, вышел из кабинета первым, громко стуча каблуками.

На лестнице Дрентельн догнал Макова. Спокойным, мирным голосом, словно бы и не было между ними никакой перепалки, сказал:

– А ведь я знаю, кто Мирского выпустил, Лев Саввич. Генерал Гурко самолично, наш генерал-губернатор. Но – доносить на него Государю? На героя войны, прозванного солдатами, как писала пресса, «Генералом „Вперёд!”»?.. Нет уж, увольте… Пусть сами разбираются.

Дрентельн неожиданно подмигнул Макову и шепнул, чтобы не слышали адъютанты:

– Не обижайтесь на меня, Лев Саввич. Войдите в положение: только что из-под обстрела, сгоряча сказал лишнего…

Маков снял с головы уже надетую было фуражку, платочком промокнул лоб. Буркнул:

– Понимаю. Бывает.

А про себя подумал: «Вот врёт!»

Всё вышло так, как и предсказывал незнакомец на конспиративной полицейской квартире. Предложение Мирского совершить покушение на шефа жандармов было встречено сочувственно, а Морозовым и Михайловым – даже восторженно. Ему предложили оружие, но он отказался, заявив, что уже купил себе револьвер.

– Однако вы даром времени не теряли, – удивлённо проговорил Михайлов.

А Морозов, считавший себя лучшим среди народовольцев знатоком оружия, сказал:

– Не покажете ли мне ваш револьвер?

– Зачем? – хмуро отозвался Мирский. При этом голос его не дрогнул.

– Ну, я бы взглянул… Возможно, у него есть дефект, или патроны нужны особые…

– Я купил с патронами, – соврал Мирский. И, чтобы перевести разговор, обратился к Михайлову: – А вот что мне сейчас действительно необходимо, Саша, так это – чистый паспорт.

Михайлов кивнул.

– Понимаю. Наша «небесная канцелярия» завтра же изготовит.

– Запишусь в татерсал, – сказал Мирский. – Надо подучиться верховой езде…

И он изложил товарищам-«комбатантам» свой план покушения.

– Рискованно! Но лихо! – воскликнул Михайлов. – Главное, совершенно неожиданно!

– Н-да… – согласился Морозов, поправляя очки на мальчишески юном лице. – Пожалуй, наша жандармерия такой наглости от нас не ожидает…

Спустя несколько дней Мирский записался в общественный татерсал, начал обучаться верховой езде, выезжал в окрестности Петербурга. Помнится, встретил группу курсисток, которые возвращались с пикника: они с таким восторгом глядели на него! А потом, всего через несколько дней, во время одной из прогулок по набережной Фонтанки, увидел в толпе страшное тёмное лицо в очочках, борода – лопатой.

Убивец!

Убивец кивнул Мирскому, улыбнулся. И внезапно выкрикнул, рванув на груди грязную рубаху:

– Кровопийца на Лебяжьем канале катается! Ох, нынче кровушка прольётся на Лебяжьем-то!

Народ от него шарахнулся; кто-то расхохотался, кто-то засвистел. А Мирский, похолодев, понял: это и есть тот самый знак, сигнал, означавший, что пора действовать.

Глава 2

ЭХО

ПЕТЕРБУРГ.

1879 год.

Я – лигер Эхо. Теперь я могу сознаться в этом, потому что события, в которых я участвовал и которые перевернули Россию, уже стали преданием. Я, Эхо, теперь могу рассказать о времени, когда предательство стало службой, убийство – идеалом, насилие – смыслом жизни. И, как бы ни тяжела показалась потомкам эта правда, – они должны её знать. Хотя… Правда шершавая, – сказал однажды Лев Толстой, – ершом. В горло не лезет…

Если жива ещё Россия, если только она ещё жива. Залитая кровью страна раз и навсегда победившего терроризма.

Я – лигер Эхо. Под этим именем меня знали лишь четверо, и все они, скорее всего, давным-давно спят вечным сном, и даже могил их уже никто не найдёт. И никто во Вселенной, кроме меня, не знает, откуда взялось мое имя, что означает, и кого за собою скрывает.

Никто не выдаст меня потомкам.

Я сделаю это сам.

Я стал лигером в студёную декабрьскую ночь 1876 года, в канун новогоднего праздника, когда весь город сиял новогодней иллюминацией, а в богатых домах дети водили хороводы вокруг ёлочек.

В ту ночь, возвращаясь от знакомых, во дворе одного из домов Московской части, за поленницей я увидел скрюченного мальчика, покрытого инеем. У него не было ни шапки, ни рукавиц, на ножках – какие-то дырявые старые башмачки. Он прижал лицо к коленкам, руки спрятал на груди… – и остался таким навсегда. Тогда-то я и подумал, что он попал к Христу на ёлку.