Сумеречное состояние - Игорь Колосов

Здесь веяло уютом, обычной семейной жизнью, обычной и добротной, что и являлось высшим человеческим счастьем, о чем со временем понял мужчина в замызганном плаще.

Здесь ощущалось тепло человеческой жизни в отличие от тех пустых квартир, грязных, воняющих мочой подвалов, одиноких покинутых дворов, где всегда полным-полно неубранной опавшей листвы, и пустырей, где в последнее время своей жизни чаще всего он обретался. Да что лукавить, не в последнее, а всю свою жизнь, всю полностью. Что-то не вспоминалось, было ли в его жизни нечто иное. Не вспоминалось и все тут, будто позади некто выставил громадный черный щит, закрывший не только землю, но и небо.

Иногда он называл себя Одинокое Сердце, так, просто, нужно же было как-то себя обозначить, хотя бы для других, с кем он пересекался, пусть все реже и реже. Прошлое имя (а было ли оно у него вообще?) уже растаяло, так что выбора не было. Он называл себя так не ради пафоса, в этом имени была скорее боль утрат и одиночества, некое клеймо, нежели позиция его «Я». Позиция, пропитанная собственным эго.

Одинокое Сердце сидел, греясь на солнце, слушал лепет детишек и чувствовал, что отсюда его не погонят сердобольные хозяйки, недовольные, что перед их подъездом рассиживается какой-то подозрительный тип, как могло случиться или, наверное, случалось, в его далеком прошлом. Скорее всего, не погонят, следовало уточнить, ведь никогда не знаешь, чем еще удивит окружающий мир. Мир, который стал для него Миром Последних Часов. Мир, где просто не укладывались в голову такие понятие, как недели или тем более годы.

Он сидел, словно ожидая чего-то, и, как уже бывало, нечто внутри не подвело его. Здесь он и застал паренька-калеку на костылях, на что уже не надеялся. Тот ковылял вдоль четырехэтажного дома, а дети посматривали на него, но никто из них не смеялся, не показывал пальцем — все были заняты собственными играми. Калека медленно двигался вперед, и его голова была поднята так, будто подросток разглядывал облака. На самом деле ему просто было так удобней.

Он еще не заметил Одинокое Сердце, но это не имело значения — тот сам встал и шагнул навстречу несчастному. Глядя на него, Одинокое Сердце вспомнил, как повстречался с ним первый раз. Когда это было? Он не мог сказать. Прошло уже какое-то время.

В тот день он вышел из подвала, где провел ночь, и на него внезапно навалилась такая тоска, почти депрессия, словно после продолжительной беседы с человеком, которого он после первой встречи назвал Черное Пальто. Как будто его вымотали словами, образами, доказательствами, и он притомился так, что не мог уже смотреть на окружающий мир. И Одинокое Сердце, опустившись на землю, заплакал, даже зарыдал.

Его кто-то окликнул. Голос был какой-то… странный, ущербный что ли. Одинокое Сердце, уткнувшийся лицом в ладони, поднял голову. Калека лепетал:

— Деди пласит, деди пласит. Не пласи, деди, ни ниде. Не ниде пласи. Не ниде.

Калека его явно успокаивал. Одинокое Сердце понял это по глазам слабоумного — выпученным, с мольбой. А чуть позже до него дошел и смысл сказанного: дядя плачет, не надо плакать, не надо. Одинокое Сердце улыбнулся, поблагодарил несчастного, и тот в ответ тоже выдавил искаженную улыбку, даже погладил его по плечу. Одинокое Сердце пожал ему руку и сказал «спасибо».

Затем его прорвало: он стал рассказывать, почему ему больно, почему он мучается, и что в этой жизни он совершил неправильного. Пока говорил, подумалось: это так естественно, рассказать обо всем ближнему. Особенно, если этот ближний сам пытался его успокоить. Не было не стыда, ни какой-то неловкости от того, что обо всем узнает посторонний. Хотя кто-то, быть может, сказал бы, что рассказать о себе слабоумному — все равно, что болтать с домашним животным, понимающим лишь интонацию, но никак не смысл услышанного.

И этот кто-то, скорее всего, оказался бы не прав. Потому что подросток-калека понял Одинокое Сердце. Не так, как понял бы обычный человек, с нормальной речью и интеллектом. Он понял как-то… иначе. Одинокое Сердце не смог бы объяснить это, он просто чувствовал. Несчастный понял его своим нутром, что ли. Той частью, что является сутью любого живого существа, будь-то слон или амеба. Той частью, какую некоторые зовут божественной монадой, и которая для всех одинакова, потому что была изначально, а уже после вокруг ее образовывалось что-то уникальное, свойственное лишь данному существу.

Калека вновь погладил Одинокое Сердце по плечу и залепетал:

— Йи помоти деди, йи помоти…

Я помогу дяде? Как? Но это не имело значения. Подросток уже сделал ему легче, просто выслушал его, и это уже было немало.

И вот теперь Одинокое Сердце, встав на пути калеки, когда тот, наконец, заметил его, заглянул ему в глаза и понял: тот каким-то образом увидел нужного человека, даже поговорил с ним, но…

— Ты видел его? — вырвалось у Одинокого Сердца.

Подросток запричитал:

— Ини бигил, ини бигил. Йи горил.

— Он убежал? — переспросил Одинокое Сердце. — А ты… говорил ему, так?

Подросток раз пять повторил эти слова, и Одинокое Сердце понял, что не ошибся. Затем он вздрогнул — калека сказал кое-что еще:

— Йи бися. Чери пито присил. Йи бися…

Сомнений не было: Черное Пальто приходил. И я боюсь.

Одинокое Сердце почувствовал, как слабеют ноги, как по телу волной разливается холод.

— Господи! — выдохнул он. — Что ему от тебя надо? Ты здесь причем? Он не имеет права трогать тебя! Ты и так… Тебе и без того досталось от этой жизни.

Калека по-прежнему лепетал что-то, и Одинокое Сердце попятился от него, как от прокаженного. На самом деле он не хотел подвергать калеку опасности, не хотел, чтобы со стороны видели, что они вместе. С самим Одиноким Сердцем все ясно — он давно ходячий труп, его все равно, что нет, в его ситуации вообще лучше умереть, а вот парню еще можно жить. Пусть его жизнь и нельзя назвать нормальной человеческой.

Калека заковылял к Одинокому Сердцу, по-прежнему что-то лепеча, но тот уже не понимал ни слова.

— Проклятье! — вырвалось у него, и он развернулся, поспешил прочь, не оглядываясь. — Будь все проклято! Будь проклят весь этот мир! Будь проклят тот, кто его создал!

Арсений так и не вспомнил, что ему снилось ночью, но это не имело значения. Главным было то, что он узнал, проснувшись. Точнее понял с опозданием часов на семь-восемь.

Он открыл глаза, заморгал, словно из окна светило солнце, приподнял голову.

Сений? Калека говорил «Сений», и теперь Арсению осознал, что так несчастный обращался к нему: Сений — это Арсений. Это было настолько ясно сейчас, когда он проснулся, что Арсений поразился, почему не понял этого сразу, там, у метро.

Точно так же коверкались другие слова. «Ходин на вал» — иди на вал. Или ходил на вал. «Там китаи кусить» — явно что-то про кушать. Китаи? Может, китайцы? Что же за вал такой? Где? Ну, с «Биси ходин» вообще просто — быстро иди. Калека говорил что-то еще, и Арсений поразился не тому, что вдруг с такой легкостью понимает искаженную речь слабоумного, а что тот высказал что-то осмысленное.

И не просто осмысленное. Он стремился что-то передать Арсению! Калека выбрал его из толпы не просто так!

Или так всего лишь казалось?

Арсений сел в кровати. От того, что он не совсем проснулся, его вдруг охватило странное возбуждение. Он покосился на жену, и мысли, будто подсознательно Арсений не желал углубляться в свое открытие, перескочили назад — ко вчерашнему вечеру.

Когда жена увидела цветы, она повела себя странно. Сначала удивилась и попятилась, затем поблагодарила, тихо, с виной в голосе, а после — разрыдалась. Она пыталась сдерживаться, но ничего не вышло. Арсения вдруг охватила такая нежность, что он подхватил ее на руки, кружа по квартире, начал успокаивать ее и вскоре почувствовал раздражение: сколько можно?

Она немного успокоилась, и он спросил ее, не случилось ли чего плохого. Она покачала головой, уткнулась в платок.

— Почему ты так разрыдалась, Лера? Я уже испугался.

— Просто… ты давно… не дарил мне цветов, — прошептала жена.

Арсению все стало ясно, и он успокоился, хотя при этом почувствовал стыд. В самом деле, когда он последний раз дарил жене цветы? Ему вспомнилось, как лет в двадцать он с уверенностью утверждал, что, если жениться, даже после многих лет брака будет вести себя так же, как в период так называемого ухаживания. То есть будет следить за собой, одеваясь в самое лучшее даже дома, дарить жене презенты не только на день рождения и Новый год, всегда выслушивать ее, целовать, уходя на работу и вернувшись вечером, не повышать голос без причины и даже имея ее. Когда-то Арсений так утверждал, был уверен, что не сможет вести себя иначе. Но прошли годы, и куда девалась вся та уверенность?

Он начал шептать Валерии всякие нежности, и, кажется, она оттаяла, хотя все еще оставалось ощущение, что она чувствует себя в чем-то виноватой, и это гложет ее, терзает, но она не в силах что-либо рассказать, по крайней мере, сегодня.