Моя ойкумена. Том второй. Поэмы - Владимир Берязев

Моя ойкумена

Том второй. Поэмы

Владимир Алексеевич Берязев

Дизайнер обложки Виктор Николаевич Савин

Иллюстратор Сергей Иванович Дыков

© Владимир Алексеевич Берязев, 2017

© Виктор Николаевич Савин, дизайн обложки, 2017

© Сергей Иванович Дыков, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-0831-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Поле Пелагеи

поэма

П.Х.

Пепел, пепел – то сильнее, то слабее —

По земле, земле, землице, по стерне.

Птица пепла, птица-память, Пелагея

Плачет-молится, наверно, обо мне.

IЗа четырежды девятым окоёмом,Где в Катунь сползает пепельный туман,Где чешуйчатой гадюкой в три приёмаПуть выскальзывает на Чике-Таман,По-над пропастью,Над каменным завалом,Над белёсою опаловой рекойКаруселью, серпантином, переваломРаспускается пространство под рукой,Распускается, как горная фиалка…

Я уехал, я вернулся, я исчез…Близко-близко, больно-больно,                                                 жалко-жалкоНебо кинулось душе наперерез!

Всё открылось, словно не было разлуки,Как пасхальное яичко из руки, —В чистом поле от Кузнецка до БелухиКолокольчики одни да васильки.

Вот она страна Муравия родная,Лукоморья золотые берега —В чистом небе от Урала до АлтаяНезабудок непочатые луга.

На четыре и на восемь направленийТолько воздуха пронзительная суть,Вместо стен и человечьих поселений —Тело беркута застыло навесу…

IIС перевала мы поедем к переправеНа стоянку под названьем Калбак-Таш.Мы не все в саду каменья перебрали,Нам не давит душу нажитый багаж.

Мы спускаемся в последнюю долину,Где за Временем охотился герой,Оленуха злоторогая молилаЗдесь такою же весеннею порой:

Не пускать стрелы, не гнаться,                                           не тревожитьХод времён, что заповедан испокон.Но запела тетива, и у подножийТрёх хребтов —                          остановился ток времён.

Здесь за тыщу лет дождинки не упало.Стал скалой гранитной                             дерзостный Стрелец.В древнем поле ожерелье из колец —

Всё курганы, всё курганы, всё курганы —Тлен лишайника на серых валунах,Да обглоданные ветром истуканы,Да кочевник, что, привстав на стременах,Долго смотрит за промчавшейся машиной…

А отвалится копыто у коня,До пришествия Христова недвижимоПролежит…И только жёлтая стерняСтрелки пустит сквозь отверстья гвоздевые…

Старым трактом вдоль по Чуе полетим!Пусть замкнут дозор хребты сторожевые.Неба клок.И ясный месяц-нелюдим.

IIIВозле Чуи вечеруя и ночуя,Буду слушать чужепамятную речь.Шум воды.И в этом шуме различу яПуть души моей, что долог бесконеч…Но…         но снова ворожит душа о тяжкомЧасе!Память, словно пламя, ожила.И долина, словно выпитая чашка —С каплей терпкого кумыса пиала.

Калбак-Таш, висячий камень в переводе,Ты мне прошлое беспошлинно отдашь,Ты такое помнишь о земном народе,Что никто не знает верно, Калбак-Таш.

Как ушёл ледник, как вытаяло Слово,Потекло по милой Азии тепло,Вместо тёмного, кудлатого и злогоСветозарное сияние взошло,Вместо мамонта – олень богоподобный,Вместо сумрака – полуденный полёт.Из пещер на белый свет послепотопныйВыходил немногочисленный народ.

Слышу, слышу как шумит поток зелёный,Как грохочет в горле талая вода,Человек по белу свету расселённый,Эй, куда от счастья кинулся, куда?!

Луговые обнажилися террасы,Потекли по ним весёлые стада,Племена не разделённые на классыСтали по миру бродить туда-сюда.

Калбак-Таш, отдохновенье у дороги,Тишина, душе уже ни до чего,Сколь языков, это знают только боги,Брали воду у подножья твоего.

IVТишина здесь непонятная такая,Шум порога тише этой тишины,Камни живы, слышу в посвистке сурка яЗаунывное звучание струны.

Камни дышат, и наскальные рисунки,Словно звёздный повторяя гороскоп,Подставляют солнцу холмики и лунки,Луч ловя то по касательной, то в лоб.

От волков-собак уносятся олени,Козы скачут по отвесной крутизне,И скрипят телеги всех переселений,И мычат волы в удушливом ремне

И в ярме тяжёлом выйдя к водопою.Воины стали на суровую тропу.Остальной народ нестройною толпоюТащит странствие земное на горбу.

Действо это не кончается понынеИ не кончится, наверно, никогда.Я один в небесно-каменной пустыне,Там внизу шумит, шумит, шумит вода.

VДом не знает духов скорби и разора,Дом не пустит эти страхи на порог…Но брезент палатки тонок, словно штора,За которой я и мал и одинок.

Я на стойбище пустынной ойкумены,С перевала и опять на перевал,Не помогут мне ни руны, ни дольмены,Ни любовь моя, на кою уповал.

Ветер давит, ветер рвёт тяжёлый полог,Под полотнище чернильное ползёт,Со скалы столкнёт невидимый осколок,Вниз по осыпи кёрмёсов понесёт,

Над палаткой ветер тополь раскачает,Ветки сыплются, как мелкая шрапнель,Атмосфера всё густеет, всё дичает,Мир скрипит, как будто севшая на мель

Баржа ветхого подвыпившего Ноя…Время кончилось. Я выпал из него.Я в провале, где у мрака за спиноюНерождённое клубится вещество.

Только голос меня держит, только голосСредь мучения, средь шума, средь борьбы,Словно света нить иль Василисы волосВ лабиринте полупрожитой судьбы.

Голос близкий и родной,и древний-древний,Ниоткуда, то ли песня, то ли зов,Ни жена, ни мать, ни ангел, ни царевна,Ни тревоги, ни желания, ни слов —

Лишь покой и только сила всепрощенья…Я вдруг вспомнил деревянное тепло,Старой бабкиной деревни посещенье,Молоко, что из кастрюльки утекло:

– Дверь прикрой, чтоб не сбежало,                                          Вова, слыш-ка!..Баба Поля, Пелагеюшка моя,Я в трикушке, я беспачпортный мальчишкаНа пороге первобытного жилья.

В позаветном, изначальном, патриаршьемДоме-облаке я вызнал всё как есть,И не стать уже ни опытней, ни старше,Не удобрить, не посеять, не отцвесть,

Коль не ведаешь кровей и вешек Рода…А окликнул тебя атом дорогой,И смиряется звериная природа,Распускается пространство под рукой,

Распускается, как горная фиалка,Словно царство из пасхального яйца,И уже и жизни прожитой не жалко,Знаешь точно – нет у ней конца.ЭпилогГород Энск              меня вернул к страстям и прозе,К деньгам, деятельности, словом ко всему,Что у клушки, копошашейся в навозеПочитается по серцу и умуЗа достойное и доблестное дело.

Я о ночи той, когда прибой времёнСтал стирать меня,                             как слабый очерк мела,Как никчёмный и почти забытый сон,

Я о ночи той не больно-то старалсяВспоминать.                      Но в самый раз пришло письмо —Мама пишет, что покуда я моталсяПо раскопкам, в доме треснуло трюмо,

Из Кузнецка получили телеграмму,Что поделать, баба Поля померла,Вижу дату похорон, о Боже, мама,В эту ночь она сама ко мне пришла,

И звала, и помогла пройти по кручам,Показала бездну крови и родства,Я, распластанный на камне бел-горючем,Я, поверивший в могущие слова,

Был удержан, был оставлен,                                   был направленВ том потоке, что теряется во мгле,Что лишь в каменных рисунках чуть проявлен,Что начало получил не на Земле,

А в каком-то нам не чуждом измереньи,В чистом поле – бабы Поли зеленях…О коровушке, о хлебе, о смиреньи,Об июльским солнцем залитых сенях,

О простом и неизбывном чуде Рода!

Я уехал, я вернулся, я воскрес.

Есть одна – непобедимая свобода —Слушать волю животворную Небес!

Никогда бы я о том стихом не вспомнил,Сокровенный опыт дорог и сокрыт.Звёзд,           ни лирика, разбитая о бытНи архангелы поющие,Ни сонмы

Не тревожат во мне смутного стремленьяК стихотворчеству,                             к маранию листов.Но недавно…Это было проявленьеТех же сил,                     и знало этот же исток.Пела девочка.И голос был всё тот же,Только чище и сильнее, и древней.Девяти годов.Опять!Мороз по коже…Пелагея.И всё прежнее – при ней.

Булавка