Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

Вторичный, уже ультимативнее, намек сулил исполнение давних и почему-то стыдных желаний, но, значит, слишком увядших к тому времени, чтобы стоило жертвовать ради них теплой постелью. Вместе с тем предложение могло и не повториться более. Показательно, как старалась она притормозить наметившуюся сдачу:

— Боже, какой же вы стали надоедный, Сорокин. Ладно, мы отправимся туда завтра после ужина в Химках. Весь день я буду занята и вряд ли освобожусь рано... Во всяком случае, постараюсь поспеть до закрытия. Итак, завтра ждите меня в Химках близ одиннадцати...

Сорокин поскрипел зубами, чтоб не совершить худшего поступка:

— Не получится. Мои сорок лошадиных сил в ремонте, так что ночью в Химки мне далеко. Кроме того, по причине нервного истощения доктор предписал мне молочную пищу и ранний сон. Учтите также, пани Юлия, что я нахожусь в телефонной будке у вас внизу. Мне здесь неуютно, и я немного сержусь...

Она сухо посмеялась:

— А мне-то казалось, что туда даже лучше после полуночи, когда нечистые духи отправляются на покой... Ну, чтобы не удирать от них вприпрыжку! — вскользь подколола она в отместку за настойчивость. — Но не берите меня за шкирку, Женя, я этого не люблю. Хорошо, я подхвачу вас по дороге ровно в девять у Смоленского метро... Вам подходит? Теперь все... Я приняла снотворное, и у меня тяжелеют веки. Ну, ступайте же, пока я не прогнала вас прочь... — и сразу голос Юлии сменился частыми гудками.

Никак не меньше минуты Сорокин слушал их, с кривой усмешкой поглядывая на снова почерневшие прямоугольники окон. Оцепенившая его тихая ярость походила на временный паралич. Юлия и всегда была резковата с друзьями, а просто он ожидал другого приема. Было до крайности унизительно стоять на улице перед захлопнувшейся дверью с приношениями в протянутых руках. Время шло, плечи ныли от напряженья, никто не выбегал поправить недопустимую ошибку. Почудилось вдобавок — за ним следят сверху из оконного мрака, и, хотя не различить было лицо или силуэт наблюдателя, Сорокин сразу опознал Юлию по тому гадкому, смятенному самочувствию, словно опять, как в тот проклятый день, стоял перед нею в кургузых по щиколотку брючках и самодельной курточке с надставными рукавами. То был особый взгляд умного и терпеливого любопытства, каким хорошо воспитанные дети смотрят на экзотическую живность в аквариуме, следователи — на уличенных негодяев, вельможи — на оскользнувшегося гения, кошка — на обреченную мышь. В памяти режиссера Сорокина живо возникла мрачная столовая в киевском особняке Bambalsky с широкой двухмаршевой лестницей куда-то в недоступный нищим эмпирей, и — черный недвижный глазок, нацеленный в него сквозь балюстраду, созерцает таинственную процедуру кражи. Двадцатилетней давности воспоминанье изобиловало колючими подробностями — от затхлого запаха никогда не проветриваемых помещений и косого, на бархатной скатерти, сентябрьского солнца, подползающего к серебряной плетенке с пирожными, где в зияющем провале сбоку явно недоставало одного, — до еще сохранившейся липкости в пальцах и трагического неудобства где-то за пазухой, на животе... Так он и шагал до машины, мысленно таща на руках непригодившееся приношенье да еще с ощущеньем физической тяжести в лопатках, так как из окон Юлии видимость вдоль переулка была отличная, а осенним холодком напоенная ночь к тому же — и лунная.

— Вы мне с процентами заплатите за все по совокупности, мадам Bambalsky, — сквозь зубы посулил он, садясь за руль, что также не облегчило ему душу.

Вчерашняя в обычной служебной беготне подзатихшая было обида к сумеркам разыгралась с новой силой. Некоторые саднящие обстоятельства дополнительно разбередили давнюю, пустячную в сущности, однако хуже зубной боли ноющую душевную травму, а состояла она в гадком сознании своего плебейского ничтожества. И так как истоки ее крылись в истории с неудачно украденным пирожным, то именно случай тот и стал наиболее уязвимым местом сорокинской биографии. Совпало, кстати, что перед выходом из квартиры на условленную с Юлией встречу, уже в пальто, режиссер взглянул в послезакатное небо в зеркальном проеме лоджии своей московской квартиры, и, значит, так болело, что раскиданные по горизонту, ничуть не похожие, словно малиновым сиропом политые облака напомнили ему одну незабвенную витрину на дореволюционном Крещатике, мимо которой любил прогуливаться один худенький и нервный мальчик с Подола. Всякие там пралине, petits fours[13] и медовые завитушки, утыканные самоцветами цукатов, доныне по памяти вызывали у заслуженного деятеля искусств неприличное слюнотечение. И тогда по сближению сходства Сорокину вспомнилось, как в прошлую поездку туда же, перед спуском в подземную часть, хозяйка потчевала его сластями невыясненного происхождения в гостиной с французскими гобеленами... Но сперва кое-какие предварительные сведения, прояснившиеся у режиссера Сорокина перед очередным испытаньем.

Лишь теперь приоткрылось ему самому, сколь часто незначащая мелочь детства становится едва ли не главным фактором в созревании характера. Конечно, лишь вся совокупность дореволюционной действительности, благодаря обостренной в раннем возрасте впечатлительности нищих, могла дать такой разгон сорокинской карьере, тем не менее многое было им достигнуто в подсознательном стремлении ослепить Юлию блеском своих успехов, изгладить тот неблаговидный киевский поступок из памяти единственной свидетельницы, а заодно и собственной своей. Такая проницательная в ведомственных заседаньях, всякий раз на дозволенную глубину, мысль его приобретала исключительную верткость в присутствии данной приятельницы с ее жестокой привычкой не примечать умы и таланты вкруг себя. В точности уже не помнилось, о чем вдохновенно трепался он тогда в чаянии оправдать царственное приглашенье в тайну, зато сохранилось престранно-щекотное вкусовое впечатленье от поглощенных им тогда бисквитных штучек. Машинально, но с четко запомнившимся ему почти эротическим восторгом разрушения красоты, такие они были пышные и нарядные, он между делом съел их минимум полблюда, пока Юлия внимательнейше не покосилась на своего экспериментального гостя, по-видимому, интересуясь воздействием на его самочувствие, цвет лица, в особенности на пищеварительный тракт, — сама же под предлогом нездоровья даже не прикоснулась к своему угощенью. И вдруг через нестерпимо-яростное озаренье открылось прачкину сыну, что ни слова единого не уловила в тот раз из его жарких импровизаций, а все время через то овальное зеркало в золоченой раме, которое лишь теперь рассмотрел в воспоминанье, следила за его руками: сперва, как они нетерпеливо, возмещая детские лишенья, вылущивают очередное лакомство из гофрированной бумажки, и в последующей стадии — когда оно, полупрожеванное, через рот и горло поступает во внутренние емкости знаменитого режиссера Сорокина... Время было выходить из дому, а он, словно к полу пришитый, как и накануне в будке, с места сдвинуться не мог, пока гнев не перешел в спокойную решимость. Правда, вся романтическая пленительность сценарного замысла испарилась вдруг в его собственных глазах, но зато и устрашительной мистики приключения как не бывало. Отрезвлением своим, однако, был он обязан не столько доводам просвещения, как оскорбленному самолюбию своему. Таким образом, в иррациональные владения Юлии режиссер отправлялся с намерением накоротке, раз-два, дать бой чертовщине и заодно низвергнуть посмертную диктатуру Джузеппе.

Серая осенняя дымка стлалась в улицах после дневного ливня, за городом стало еще хуже. Видимость исчезла сразу за смотровым стеклом, и когда черный левиафан Юлии с могучим урчаньем взмыл в небо, то первые двадцать километров Сорокин поневоле поддался цепенящему гипнозу риска и волшебства, несмотря на все еще клокотавшую жажду реванша. Облачность была низкая, но чуть повыше стояла отличная погода. Сквозь рваные бегущие облака верхнего яруса прояснилась темная холодная синь небес с одинокими пока звездами, а в редеющем, внизу, луговом падымке уже сливались воедино поселки, перелески и прочая пейзажная мелочь. Правда, с убыстрением хода все приобрело неразборчивую струйчатость, так что внимание невольно обращалось к эфемерности людского существования. Никаких заминок не предвиделось, и настроенье у режиссера Сорокина окончательно наладилось. Не было сказано пока ни слова, и вот уже тягостным становилось дальнейшее молчанье, но Юлия все ждала — когда же ее пассажир приступит к обещанной теме, а тот не обнаруживал пока намеренья начать деловой разговор.

Некоторое время ушло на обсужденье курортных преимуществ балтийского взморья сравнительно с банальными красотами Кавказской ривьеры, засоренной толпами отдыхающих тружеников сельского хозяйства и тяжелой промышленности. Юлия соглашалась кивками, что по мере переуплотнения райских уголков возник естественный культ пустыножительства на базе самообслуживанья и гелиотехники, — возникшее было разногласие в оценке демократического соседства под гармонь — сравнительно с неодолимой таежной мошкарой тут же разрешилось в пользу последней. Потом Сорокин тоном участия справился и о премного уважаемом покровителе Юлии, которого он по ее вине так и не успел посмотреть: