Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

— И все же у меня недостает ума охватить механизм явления, — продолжала настаивать она. — Ведь это не вода, не деньги, не молодость даже, чтобы бесследно иссякнуть однажды. Ведь вы же ангел...

— Теперь я почти бывший ангел, — кротко сказал Дымков.

Она лишь головой покачала на слишком уже примиренческое отношение к творимой против него несправедливости.

— И вы считаете вполне нормальным, дорогой, что вас без предупреждения покидают здесь на произвол судьбы? — возмутилась она с намеком на плачевную участь чуть оступившегося бессмертия в среде смертных, тем самым как бы снимая с себя всякую, по наследству от покойного, ответственность за дальнейшее дымковское существованье. — Что же это — опала, отставка или просто сокращенье штатов, как у нас на земле?

Ангел подавленно молчал и оживился лишь на вопросе — в какой приблизительно стадии зату-ханья находится сейчас его таинственная способность, по-видимому, нуждающаяся в регулярном упражнении, как и прочие у живого существа. Оказалось, она еще возвращается и даже в полную силу порой, но помимо воли и даже вне сознания, как прошлой ночью, например. Едва помыслив о своих вероятных злоключениях впереди, он в зримом состоянии обошел областную тюрьму, знакомясь через тайные глазки с бытом заключенных, и так же машинально оказался у себя в номере потом.

— Даже представить себе щекотно возможный оборот, кабы застукали на месте любознательности! — с озорным проблеском усмехнулся Дымков. — Но если я правильно понял ваши тревоги, то можете не опасаться за игрушки, которые я вам подарил. Хотя бы на исходе, я все еще ангел пока! — и в который раз, украдкой же кинул взгляд на свое отражение в трюмо для выяснения, чем он там занимается, навязчивый и в качестве третьего лица присутствующий, долговязый чудак.

Ничто не утомляет в такой степени приличных людей, как ложное чувство какой-то вины за гомерические несчастья собеседника, к тому же лишенного элементарного такта прикрывать их хотя бы фиговым листком улыбки. Вскоре Юлию стало попросту угнетать общенье со столь унылой личностью, и заранее пропадало всякое удовольствие задуманного мщения. Так мало оставалось от прежнего Дымкова по миновании его прелестной иногда девственной дикости, особенно в минуты почти необузданной щедрости, придававшей ему экзотическую необычайность, что можно было совсем не стесняться с ним теперь. Чтобы не связывать себя непосильными обязанностями, она воздержалась от вопросов насчет его дальнейших намерений и успел ли приобрести какое-либо ремесло взамен утраченного. Только справилась мимоходом, ел ли что-нибудь со вчерашнего дня, и, не дожидаясь утвердительного ответа, тут же заказала по телефону с доставкой в номер нечто изюмно-постное, побольше и вроде русской кутьи. Ввиду предстоящего отьезда в столицу, где у Дымкова имелась хоть какая-то жилплощадь, а также памятуя обычное его безденежье — всегда на полном иждивенье у Дюрсо, она выложила ему на стол буквально всю оказавшуюся в сумочке мелочь, что-то около ста семнадцати рублей с копейками. По тогдашним деньгам их с избытком хватило бы на обратный билет и минимум месячную харчевку, тем более что он обходился без особых гастрономических причуд. Словом, под воздействием приведенных здесь деталей и оттенков Дымков сам стал под конец понимать возникавшее меж ним и гостьей социальное расстоянье. Чтобы облегчить ей выход, он даже поднялся с места чуть раньше Юлии: прямое свидетельство, что несчастья способны не только огрублять живое существо. Больше того, все глубже осознавая свою измену девочке из Старо-Федосеева, вровень с ним не приспособленной к жизни, и в особенности нуждаясь во властном руководстве Юлии, он уже никогда не решался напомнить ей о своем существованье. Примечательно, что и у Юлии как-то слишком быстро затерялся его охапковский, на случайной бумажке записанный адрес. К счастью, оказались безуспешны и розыски Дымкова через адресное бюро, предпринятые Юлией месяц спустя скорее из тайных опасений расплаты неизвестно за что, нежели угрызений совести. По своей бездокументности, видимо, тот не числился ни в столице, ни в ее окрестностях, так что зарождалась смутная надежда — если не сгинул вовсе, как хотелось бы, — не забрался куда-то в таежный распадок, в непроходную земную щель по инстинкту зверя, ощутившего свою непригодность к жизни, значит, просто рассосался в ничто, как заведено у призраков. Обладая спасительной в общем то способностью — пройти через все стадии настоящего чуда, как сквозь горное облако на перевале, и не заметить прохладной влажности на лице, Юлия совсем легко выкинула бы из памяти дымковский эпизод, кабы не его вещественный след, громоздкое подземное имущество, пепел ее же собственных перегоревших желаний.

На деле же командировочный ангел Дымков в то самое время безвыходно валялся у себя на койке в Охапкове — подобно иностранцу в чужом незнакомом городе, без родни, друзей и языка. Без спасительных ночей, без передышки от всяких страхов длился для него пылающий августовский полдень. После долговременного похолоданья выдана была местным жителям тропическая жара, после которой, как правило, сразу наступает поздняя осенняя хлябь. Из-за отсутствия хоть тополька кругом раскаленное солнце проникало сквозь кровлю и чердак, к великому удовольствию мух, деятельно мстивших ангелу за былое могущество. В отличие от недавней поры, за краткими передышками он ощущал мир и себя в нем только изнутри окончательно овладевшего им, потного и липкого тела, все же старался не сгонять с лица и рук черную летучую тварь. Несмотря на понятные трудности преодоленья, единственная профилактика от злоключений грядущего представлялась в сознательном приучении себя к бесчувственности. Продуктивнее получалось, если делать с опущенными веками, тем более что глядеть кругом было не на что. Поверх задернутой занавеси и привядшего цветка на подоконнике видно было лишь выгоревшее от зноя, без единой птицы даже, остекленевшее небо. Иногда удавалось впасть в короткое забытье, и потом снова только доходившие извне звуки помогали определиться во времени суток. В промежутки между утренним и вечерним заводскими гудками хозяинова свояченица стучала корытом в стенку, рейсовый самолет крошил тишину над головой, ребятишки шумно сбегались к обеду... И тогда можно было вскорости ждать появления самой хозяйки.

Под предлогом полить любимое растеньице, как бы заодно — чтоб не обидеть жалостью, она приносила даровое, неизменно с верхом, питание совсем захиревшему жильцу. В семье не значилось ни процветающих выдвиженцев, ни начальников, но все равно, при таком обилии ртов лишняя миска гороховой похлебки не разорит. Безобидным характером и внешностью Дымков напоминал ей брата, убитого в гражданку. По исчезающей ныне склонности русских к людям не от мира сего, молчаливый паренек был вообще симпатичен ей, вечной труженице, именно полным своим неуменьем в жизни, что так безошибочно различается в низах от плутующей лени, стремящейся отыскать обходную дорожку к лакомому куску. Помнится, как раз здесь Никанор пошутил мимоходом, что впоследствии, звездочкой семнадцатой величины сияя на ночном небосклоне, бывший Дымков частенько, длинным лучом, сквозь бездну времени, искал затерянную планету с домохозяйкой, бескорыстно пригревшей его в ужасном припадке — без заднего, к примеру, помысла пристроить свою убогую, некрасивую вековуху за пропадающего без толку холостяка.

— Ишь, солнышко-то старается, летние купоны отоваривает, к зиме управиться норовит... — начинала она, по-бабьи оправляя на себе головной платок. — А ты, что ни войду, все пластом валяешься и щиблеты запылились ненадеванные. Чего хоть болит-то в тебе, несчастный?

— Обыкновенно, душа во мне болит, Марья Степановна, больше-то вроде и нечему, — в тон ей отвечал Дымков, смахивая в ладонь крошки со стола. — В остальном я здоров и даже слишком, пожалуй.

Из самородной деликатности, по тем строгим временам вдобавок, хозяйка не интересовалась дымковской специальностью, сам же он тоже не открывался ей в своей ангельской принадлежности, потому что необразованному человеку всего не объяснишь, да еще с риском оскорбить простецкую его благоговейную веру!

— Вот из излишнего-то здоровья долго ли и с ума сойти лежамши... Лоб-то по-жениховски зацвел у тебя. Покончится вскорости твой отпуск, снова куда-нибудь угонят. А пока в кино, а еще лучше в амбулаторию показаться бы сходил для прояснения. Все тебя позабыли, даже старик твой навещать перестал... Ладно, лежи пока, глядишь и дождик к вечерку соберется.

Так, без сопротивленья одолевающей тяге земной Дымков безостановочно погружался на дно своих сумерек, но еще до прибытия к месту назначения, почти безотличный от прочих жителей, он уже вздрагивал при случайном шуме мотора у ворот от постороннего шороха за дверью. И поистине загадочным представляется обстоятельство, что за весь тот месяц с небольшим, что оставался до заключительных событий, никто из нежелательных лиц не наведался к нему на квартиру. А казалось бы, именно на него должна была лечь после смерти Дюрсо отчетность за взятые авансом казенные суммы и всякие неоплаченные счета. Еще большего удивления заслуживает неслыханная небрежность квартальной милиции, ни разу не потревожившей хозяев за допущенное в их домовладении проживание темного и вообще ниоткуда прибывшего гражданина. Меж тем как в пору высшей популярности старику Дюрсо ничего не стоило через районного мецената оформить для своего подопечного хотя бы подмосковную прописку. Остается предположить чье-то зоркое покровительство, по-видимому, выправившийся из беды соратник Тимофей Скуднов снова простер свои благодеяния на великого, во временное ничтожество впавшего Бамбу, чем, к слову, не мог похвастаться не менее того захиревший старо-федосеевский батюшка.