Поэзия социалистических стран Европы - Андон Чаюпи

Оскар Давичо

{116}

«Умер дед…»

Перевод Юнны Мориц

Умер дедСокровенно, обыкновенно,Словно с ним ничего не случилось,Словно приснилось,Словно встанетЧуть свет,Спозаранок,И отправится дедНа рынок.

Умер дед совсем неожиданно.Только тихо исчезли гости,Только мамаОт этой вестиЗавопилаИ вдруг упала, —А тогда и на нас напало:Стали колоться в горлеКакие-то странные кости,Которые вовсе —Не кости.

Помчались зажженные свечи,Помчались безглавые мухи,Помчались по дому,И вверх —На карниз,И вниз,Словно что-то искали у нас.Ох, все они попросту падали с ног,Чтоб нечто найти,Эту некую малость,Крупицу, которая здесь потерялась.

Но ни одна из горящих свечекИ ни одинЖивой человечекНам не могли объяснить словами,Что же такое потеряно в доме,Как же его настоящее имя?И завыли тогдаГардеробыХриплым воемБездонной утробы,И на наших железных щекахПоявился зеркальный прах —Это рассыпалось зеркало,Выдав зеркальный страх.

«Жизнь уплывает сквозь пальцы…»

Перевод Юнны Мориц

Жизнь уплывает сквозь пальцы,Ласкаю лицо волны,Ласкаю ее волнистые пряди.

Плыву в сенокосной прохладе,И в парусе — свежесть ветра.Где же на картеНедра?

И даже не знают боги,Куда же — босые ноги,Куда же — пять весел, моя пятерня,Куда же несут меня.

«С черешней за ухом…»

Перевод Юнны Мориц

С черешней за ухомПо тропке глинянойИду за звездами.Иду за крошечными,За мерцающими, —Мои мерцающие, мои крошечные!

Из апельсиновых зрачковУ вас любовь, как слезы, каплетНа зелень трав, на всех жучков,На всех людей, на всех щенков,На муравьишку и на цаплю, —На все, на все, как слезы, каплетЛюбовь из апельсиновых зрачков,Которые трепещут,И дрожат,И прячутся за мглою облаков.

«Глаза твои — словно озера…»

Перевод Юнны Мориц

Глаза твои — словно озера,Уснувшие под небесами.В чешуйчатой ряби узораВолна шелестит волосами.

Под веками, в глуби нездешней —Испугов багровых спиртовки.Твой взгляд — соблазнитель с черешнейВ губах близнеца-однокровки.

В глазах твоих — дебри, погоня,Оленья охота, облава,Хохочет листва в небосклоне,И машет оленю дубрава,

Машет своим ароматом,Ветром зеленоватым,Холодной жутью дождя и звезд,Пламенем вечности в полный рост.

«Здесь мало любви…»

Перевод Юнны Мориц

Здесь мало любви,Дайте больше любви,Несметной любви,Воздушной и светлой любви,Любви — как досыта хлеба,Любви — как ясное солнце с неба, —Чтоб вынесла поодиночкеВсех, кто гниет в одиночке,И выпустила, друзья,Там, где любовь моя,Любовь — свобода моя,Дышит в солнечной точке.

«Еще дышу…»

Перевод Юнны Мориц

Еще дышу.Еще рассвет.В оконце, где рассвета нет,Последний раз последний взглядБросаю в поле наугад.Я в юности мечтал в избыткеНа дыбе умереть от пытки.

В молчанку смерти, в прочерк мукИду один.Безмолвен рот.Последний в горле умер звук.Моих друзей живой оплотЯ оставляю здесь, вокруг.

За мной — надежды силуэт,За мной — навеки мой рассвет,Мой вечный день.Я не один.Со мною — братства мощный дух.Со мною — солнце,Воздух, луг,Со мною — свет любви,Со мною — все недосказанное мною,Все, чем я обладал при жизни,И все, что знаю в утро казни.

Письмо из Сербии

Перевод М. Павловой

Товарищу Карлу Марксу или еще

какому-либо товарищу из Рабочего

Интернационала Сретен Анджелкович

посылает письмо из замкнутого круга

маленькой Сербии.

Корчму здесь найдете на всех дорогах,А фабрика — одна на всю страну.На каждый округ — сотни остроговИ узников сотни тысяч.

Здесь князь и фабрикант — владыки края,Класса палачей вожди.Живут здесь по-турецки. Жизнь такая —Пей да бранись. Эх, спрячь тоску в груди!

Министры пьют кофе, едят калачики,Потом начинают всех мордовать.Привозят гувернанток-австриячекИ лезут тихонько к ним в кровать.

«Взятка? Можно бы! Спасибо, данке.Ведь мы не якобинцы. Трудимся за грош —Оклад невелик. Нет счета в банке.Итак, берешь или не берешь?»

Чиновнику — динар. Практиканту — гроши.«Эх, на деньги все жадны, господин Срета», —А ругнешь их, ответят: «И гроши хороши!»Или: «Чиновнику лошадь нужна и карета!»

Глаза его — пасть, душа — потаскуха.Как тут человеку беды избежать?Люди, нафабрив усы от уха до уха,Служат, как собаки. Долго ли ждать мятежа?

Ах да, экспорт свиней. Ввоз быстрей идет, парадомПод оркестр — знакомый мотив несложный.Играйте! Сербия пятится задомС радостью прямо в бумажник кожаный.

Книги? Прочь! О зиме еще думать рано.И щелок в лавках еще продают.Господа валяются в тени платанов,И слюнки у них текут.

Позавтракав, мечтают об обеде. Пообедав — об ужине.Что новенького? Голубцы? «Нет, сотэ из почек!»«Распустить пояс! Молодец!» Как жрут дружно!А с нами кто? Темнота? Рабочие?

Безвольные люди. Классовое сознание — у кого есть?Господа в раю своем мучаются от одышки.Если кожу дерут — дерут на совесть.Кроме этого, пьют, едят и дуются в картишки.

Что там? Флаг спускают? Ждем спасенья напрасно?Тьма легла неподвижная, глубокая.Друг далекий, там за Дунаем босая, безгласная,Вся в крови чавкает Сербия одинокая.

Бунт? Где пролетарии? Где рабочие?Не созрел революции плод. Восстанье?Подмастерья да школьники. Чиновник не хочет.Все остальные у нас крестьяне.

Но все же. И тут каторга и бой.И тут выбивают искры из оков.И село нас заметило: сквозь больЗвезда полыхает над каждым снопом.

А муки? Пусть Сербия не покорится.На все четыре стороны гайдуков направлен взор.Сербия из засады коситсяНа залитый солнцем тюремный двор.

Хана

Перевод Ю. Левитанского

Я охотничий сын, и когда подошло мое время,я влюбился в Хану, взбалмошную девчонку,дочь торговца печального, вдовца-еврея,содержавшего возле кладбища трактир и лавчонку.

Как ракета над лесом, надо мной она заблистала,и стал я ходить, как слепой, разводя руками.И любовь моя стала как мир, и поэтому сталамаяком и спасенными им моряками.

От нее глаза мои загораются блеском,в ней и море колышется, и рыбы, и сети,от нее водопады свергаются с гулом и плескоми стрекочут кузнечики, словно птицы и дети.

О, чего только я не видел этой весною,с этим Чоро кривым и с компанией набожной этой!Все, что пито было не мною и разбито не мною,я сполна оплатил, как положено, звонкой монетой.

Но сейчас я люблю, и люблю это небо, и этой руки движенье,которая вдруг воскрешает и выводит на сценувсех погибших и потерпевших в море крушенье,и ломает решетки, чтобы лбом я — о стену

и о небо, до которого некогда пальцемдоставал, и до солнца — когда это солнце, и кости,и могильщика даже я сделал у нас постояльцеми в корчму пригласил их, на добрую чарочку в гости.

Когда над весами я увидел ее груди тугие,между мылом и апельсинами разглядел подробно,я понял, что она прекраснее, чем все другие,и вся она, как ее губы, и вся съедобна.

О зрачок ее — зернышко перца в полдневном зное,притягивающий, лаская и не отпуская!Кто бы смог не влюбиться в изобилье это лесное,в эти ноздри и в грудь, что как буря морская!

Ты не знаешь зубов ее, что, как снег, поскрипывают, играяэту гармонику с блестящими пуговками — сиянье ее золотое! —Этот колодец, наполненный радостью до самого края,это животное, здоровое и молодое.

Когда к губам моим прижимает она свои губы,я плыву по ветру, побросав паруса и тросы, —потому что ее объятья просты и грубы,как еда дикаря, как еда, что едят матросы.

Ты не знаешь взгляда ее, темноватого от угля и дымной печи,и ресниц ее — занавеску, что так нехотя поднималась,и зубы ее, процеживающие неторопливые речи,и язычок этот острый, хотя и распущенный малость.

Мира Алечкович