Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он пожевал бледными губами и, не подобрав подходящёго слова, надолго умолк.
— От Ивана писем не было?
Юлий отрицательно покачал головой.
— Нет, конечно. Разве из-за границы дойдет!
Через минуту грустно добавил:
— Нет, мне Ивана уже не видать, долго не протяну.
С тяжелым сердцем Зайцев простился с Юлием.
Усилиями Бориса Константиновича и еще нескольких литераторов удалось Юлия поместить в больницу, уже носившую имя уроженца Елецкого уезда, первого наркома здравоохранения Николая Семашко.
Когда племянник Юлия Алексеевича привез его в больницу, врач, посмотрев на прибывшего, задумчиво сказал:
— Медицинский уход у нас хороший, да вот с питанием… Прямо скажу, больных кормить нечем.
Юлий Алексеевич не затруднил собою, своей жизнью медицинский котел: на другой же день по прибытии он умер.
В сияющий солнцем и безоблачным небом горячий день, среди зелени и благоухающих цветов, скрипучие дроги привезли покойного на окраину города — на новое кладбище Донского монастыря.
Он вытянулся в дешевом гробике, маленький, худенький, чисто выбритый, окоченевшими членами глубоко утонув в подстилке, с навсегда неестественно согнувшейся головой на подушке и выражением какого-то удивления, какое нередко бывает на лицах мертвецов.
За дрогами шло несколько человек — старые друзья, остатки прежней «Среды». Первыми подняли гроб Телешов и Зайцев.
…Дорогой читатель! Если вам доведется быть в Москве, зайдите на новое кладбище Донского монастыря. Недалеко от входа, слева, стоит маленький холмик — здесь покоится тело Юлия Алексеевича Бунина.
5
В те же июльские дни, ничего толком не знавший о положении брата, Бунин получил открытку с почтовым штемпелем германского Висбадена.
Рукою Гиппиус было написано:
«Маэстро! Я нахожу, что вы бы не раскаялись, если бы приехали сюда. Зная ваш капризный характер и боясь ответственности, я вас не убеждаю; но зато нарисую беспристрастную картину…»
В самых ярких красках поэтесса воспевала прелести «дачной жизни»: удобное жилье, роскошная природа, дешевое питание…
И как самый заманчивый довод: «Жизнь здесь куда дешевле, чем в Париже».
— Эх, Вера, где наше не пропадало! Начинаем курортную жизнь.
…В десять часов утра 31 августа супруги Бунины прибыли в город на Рейне, славящийся горячими целебными источниками и производством шампанских вин.
На таможне добродушный немец, с мясистым румяным носом и такого же цвета щеками, выдававшими любителя пива, страшно обрадовался, узнав, что перед ним русские. Оказалось, что он воевал в России и два года пробыл в плену. В Германию вернулся с «трофеем» — с русской женой.
— Это есть жена зер гут! — он поднял вверх большой палец.
Выяснив, что у Бунина денег больше, чем положено для ввоза, еще раз улыбнулся:
— Карашо!
Их встречал Володя Злобин, секретарь Мережковских. Он был одет в белый щегольской костюм и черные остроносые лаковые ботинки. Не скрывая гордости за своего патрона, Злобин всю дорогу до дома восхищался:
— Из главной городской библиотеки нам доставляют книги — из уважения к заслугам Дмитрия Сергеевича. Даже самые редкие издания! А Зинаида Николаевна увлеклась английскими романистами. Особенно ей по сердцу Самуэль Ричардсон, его удивительная жизнь, его талантливость. Сын простого столяра из провинциального Дербишира сумел сам себя образовать, развить свой писательский дар!
Мережковские встретили гостей шампанским, которое выпили, удобно расположившись в апартаментах хозяев. Это были три большие комнаты с громадными потолками, большими окнами- фонарями, прекрасным видом на старый парк.
Уже за игристым напитком Гиппиус восторженно заговорила о «божественном романтизме Ричардсона»:
— Признаюсь, что я плакала в юности, читая «Памелу»…
Бунин чуть хмыкнул, представив невозможную картину — плачущую Зинаиду Николаевну. Но вслух произнес:
— Но мораль героини отдает ханжеством!
Гиппиус аж подскочила:
— Ханжество?! Нет, это душевная чистота и невинность…
— А ведь еще Пушкин с иронией писал: А приторной Памелы вздор Мне надоел и в Ричардсоне…
Кстати, Зинаида Николаевна, великий поэт и невинность в одном из черновиков называет «вздором», говоря именно о Памеле.
Мережковский удивленно поднял бровь:
— А вы, Иван Алексеевич, оказывается, человек широкой эрудиции!
Бунин снисходительно посмотрел на собеседника и с милой улыбкой добавил:
— Но никому не пришло в голову, что Памелу и Пушкина разделяло столетие. Во времена Ричардсона нравы были куда чище, и в той среде, где обитала Памела, ее стремление к добродетели не раздражало, а восхищало.
Гиппиус ядовито усмехнулась:
— Понятно, вы хотите сказать, что я, как почти современница Памелы, восхищаюсь ею справедливо? Спасибо, Иван Алексеевич!
Мережковский расхохотался, не скрыли улыбки Вера Николаевна и Злобин.
Бунин, желая закончить внезапно возникший спор миром, сказал:
— Мне больше по сердцу «Кларисса», думаю, что это вершина творчества сына плотника. Я согласен с вами, Зинаида Николаевна, что Ричардсон — великий романист. Выпьем за Ричардсона. Думаю, за него лет двести никто не пил.
Удовлетворенная Гиппиус кивнула служанке Эльзе:
— Еще шампанского и фруктов!
— Надо же, это мой гонорар за лекцию, — улыбнулся Бунин.
Шампанское выпили, и на этом приятные события закончились. В соседнем доме, куда Мережковские поселили Буниных, остаться было бы противно. Обе комнатушки были крошечными, с плохой мебелью, окна выходили на пустырь. Но главное началось позже: за стеной, точнее тонкой перегородкой, жила какая-то веселая семейка. Беспрерывно орал грудной ребенок, то и дело раздавались грубые крики. То ссорились мамаша и папаша младенца. Ночью они стали мириться, и это тоже выходило излишне шумно.
Утром, держась руками за голову, Бунин с ужасом стонал:
— У меня ощущение, что я сам стал членом этой семейки! Гиппиус нарочно все это подстроила, чтобы я мучился. В летний сезон разве найдешь здесь жилье!
Гиппиус он застал во время завтрака. В громадные окна светило утреннее солнце, помещения были полны воздуха и света.
— Вы меня устроили в какую-то хитровскую трущобу, — заявил ей Бунин.
— Зато дешево! — парировала та.
— Дешево, да гнило!
На следующий день он сумел снять отдельный домик с милым видом на Рейн. Началась курортная жизнь, относительно благополучная: накануне отъезда из Лондона пришел гонорар за вышедшую там книгу рассказов.
Казалось, живи себе в удовольствие. Но…
Тоска по родине, как неотвязная тень, преследует Бунина. Лесные долины, случайно услышанное пение, звезда, играющая над лесом, — все напоминает молодость, просторы Полтавщины или Орловщины.
Ему часто приходили на память разговоры с Алексеем Толстым, который его убеждал:
— Признаюсь честь честью: тошно мне у латинян. Души у них мелкие, в спичечный коробок поместятся. Ну, покрутимся 1 еще год-другой, а что потом? Мне уже сейчас, — он добродушно рассмеялся, — никто больше в долг не верит. Веришь, теперь бледнеют, когда я вхожу в какой-нибудь дом. Боятся, что в долг попрошу. Заработки никудышные, читателей — кот наплакал. Бунин молчал.
— Нет, долго я здесь не продержусь, — продолжал Алексей Николаевич. — Пока поеду в Берлин — там легче прожить. Но затем… — он испытующе посмотрел на Бунина. — Давай обольем с высокой колокольни эту цивилизацию! Пока не померли с тоски. Приедем в Москву, встретим своих, устроимся не хуже других. Там новые издательства появились, книги тысячными тиражами гонят!
Он понизил голос:
— Мы с Наташей решили твердо — домой!
— Что ж! Вольному воля… — глухо ответил Бунин. — Наверное, для тебя это лучше. А будет ли хорошо для меня? Не уверен. Мое сердце принадлежит все-таки старой России. Не гожусь я в борцы «за светлые идеалы»: старый я, спина прямая…
И после паузы:
— Скажи привет Юлию. Вот ради кого я бросил бы все на свете! Может быть, и свидимся скоро.
Направившись в соседнее бистро, крепко там выпили:
— За Россию!
* * *
Жизнь делалась все беспросветней.
Толстой действительно вскоре переберется в Берлин, а первого августа 1923 года ступит на родную землю.
После этого они встретятся лишь однажды — при особых обстоятельствах.
7
Но было летом двадцать первого и нечто такое, что дарило ему ни с чем не сравнимую усладу: впервые после того, как Бунин покинул родину, в нем вновь вспыхнуло горячее желание творчества, заговорило божественное вдохновение.
Еще десятого мая он написал одно из самых своих трогательных стихотворений, которое наизусть знал, кажется, каждый русский, оказавшийся в клетке изгнания:
