Катастрофа - Валентин Лавров

КАНАРЕЙКА

На родине она зеленая… Брем

Канарейку из-за моряПривезли, и вот онаЗолотая стала с горя,Тесной клеткой пленена.

Птицей вольной, изумруднойУж не будешь, — как ни пойПро далекий остров чудныйНад трактирною толпой!

Один за другим он создает целую серию блистательных рассказов— «Третий класс», «Темир-Аксак-Хан», «Ночь отречения», «Безумный художник», «Косцы», «Полуночная зарница», «Преображение», потрясающий трагическим накалом автобиографический «Конец».

Примечательная деталь — все это Бунин написал в Париже.

Такого уже никогда не повторится — «городок на речке Сене» никогда больше не вызовет в бунинской душе вдохновения. Все то

блистательное, что знаем мы, он создаст в Грасе — небольшом «парфюмерном» местечке, где на потребу фабрикантов духов благоухали цветочные плантации, — это в 27 километрах от Средиземного моря, поблизости от Ниццы и Канн.

Но Висбаден тоже отмечен золотой строчкой в творчестве Ивана Алексеевича. 15 августа отпраздновали день рождения Мережковского — накануне ему исполнилось 55 лет. Дмитрий Сергеевич вновь предложил гостям шампанское местного разлива, дорогое вино и тему для беседы — о причинах ранней смерти Блока.

Вернувшись домой, Бунин занес на бумагу стихотворение «Русская сказка»:

…Будь огонь в светце — я б погрелася,Будь капустный клок — похлебала б щец.Да огонь-то, вишь, в океане — весть,Да не то что щец — нету прелых лык!

* * *

И опять неотвязное, разрывающее душу — тоска по России.

Запись в дневнике 21 августа:

«…Лунная ночь. Пение в судомойне — чисто немецкое, — как Зина и Саша когда-то в Глотове. Звезда, играющая над лесом направо, — смиренная, прелестная. Клеська, Глотово — все без возврата. Лесные долины вдали. Думал о Кавказе, — как там они полны тайны! Давно, давно не видал лунных ночей. — Луна за домом (нашим), Капелла налево, над самой дальней и высокой горой. Как непередаваема туманность над дальними долинами! Как странно — я в Германии!»

И еще — 15 сентября, в день отъезда из Висбадена:

«…Какая погода! Дрозды в лесу, в тишине — как в России».

8

Страшная новость дошла до Ивана Алексеевича лишь 20 декабря.

Развернув какую-то газету, прочитал запоздалый некролог: «В Москве скончался известный в прошлом общественный деятель и журналист Юлий Алексеевич Бунин…»

Первым об этом узнал Толстой — еще в августе, от него другие и, конечно, Вера Николаевна. Но молчали — берегли сердце Ивана Алексеевича.

Он запишет в дневник:

«Я не страдаю о Юлии так отчаянно и сильно, как следовало бы, может быть, потому, что не додумываю значения этой смерти, не могу, боюсь… Ужасающая мысль о нем часто как далекая, потрясающая молния… Да можно ли додумывать? Ведь это сказать себе уже совсем твердо: всему конец.

И весна, и соловьи, и Глотово — как все это далеко и навеки кончено! Если даже опять там буду, то какой это ужас! Могила всего прошлого! А первая весна с Юлием — Круглое, соловьи, вечера, прогулки по большой дороге! Первая зима с ним в Озерках, морозы, лунные ночи… Первые Святки… А впрочем— зачем я пишу все это? Чему это помогает? Все обман, обман».

Декабрьским вечером, когда роковая весть дошла до Бунина, он потерянным голосом сказал:

— Вот и вся моя жизнь кончилась! Я помнил его столько, сколько осознавал себя. Он знал меня как никто лучше — и все хорошее, и все плохое. Если я что-то писал, даже здесь, во Франции, я думал: вот прочтет Юлий, что он об этом подумает, что скажет. А теперь… Теперь все кончено.

Бунин говорил так, словно рядом никого не было, и он не видел, что возле него стоит жена и глаза ее наполняются слезами. Он схватился за голову, застонал, надолго застыл недвижимым. Потом поднял голову и страшным, тихим шепотом сказал:

— Я представляю, как он последний раз лег на постель, зябко укутался в одеяло, покашлял — он всегда так делал. И ведь он не знал, что последний раз ложится спать! С ним ушла вся моя прежняя жизнь, это так тяжело…

Он поднялся, стал быстро ходить по комнате:

— Да нет, Бунин Юлий не умер, не умер, не умер… Это какая- то ошибка, я знаю, он жив.

Потом взглянул на жену, словно только что ее заметил, произнес:

— Вера, пожалуйста, оставь меня одного…

Вера Николаевна тихо закрыла за собой дверь.

Бунин молитвенно опустился на колени перед образами: «Спаси и сохрани, Господи…»

9

Бунин мог позволить себе быть сердитым или угнетенным, ласковым или равнодушным. Но Вера Николаевна себе такого позволить не могла никогда. Она всегда была ровна, тиха, в меру разговорчива. Как всякая русская женщина, она чувствовала ответственность за свою семью, за мир внутри ее, за то, чтобы мужу всегда было дома хорошо, уютно, сытно.

Попав в тяжелейшие условия эмигрантского бытия, она впервые в жизни столкнулась с тем страшным, что разъедает душу, как ржавчина металл, — с жестокой материальной нуждой.

Как ей, подобно тысячам других россиянок на чужбине, удавалось сводить концы с концами, ведает один Господь.

Во всяком случае, Бунин всегда был сыт, имел чистую рубашку, приличный выходной костюм, и — это главное! — в своем доме, как за крепостной стеной, он мог спрятаться от невзгод жизни. Дома ему всегда было хорошо.

Однажды, уже после второй мировой войны, Ирина Одоевцева задала ему не совсем тактичный вопрос:

— Иван Алексеевич, а вы любите Веру Николаевну?

Бунин удивится и очень точно ответит:

— Любить Веру? Как это? Это все равно, что любить свою руку или ногу…

Он сроднился с Верой и почти не замечал ее присутствия.

Веру Николаевну весьма удручало то, что у Бунина не был формально расторжен первый брак. И вот наконец приспел развод. В начале июля 1922 года в мэрии они официально оформили свои отношения. (Церковное венчание будет лишь в ноябре.)

С цветами и шампанским «молодых» пришли поздравить самые близкие. Куприны, Гиппиус, Цетлины, Фондаминские и другие.

Мария Самойловна предложила новобрачным автомобиль. Они с ветерком (Бунин любил быструю езду в автомобиле) погоняли по Булонскому лесу.

Медовый месяц новобрачные провели в старинном городишке Амбуазе, который Луара разделяет пополам. На ее высоком берегу возвышается, словно театральная декорация, древний замок, в котором после охоты любил отдыхать Франциск I и где бывал сам Леонардо да Винчи.

Поселились в одном доме с Мережковскими. Вблизи те оказались скучны и неинтересны. Но если Гиппиус подкупала умом (пусть и язвительным), то у Дмитрия Сергеевича не было и этого. Были позерство, самоуверенность и качество, которое сильнее всего отталкивает от человека, — самовлюбленность.

Приходилось на всем экономить — даже кухарка появлялась лишь раз в неделю — мыть и убирать. Но Вера Николаевна была вполне счастлива — теперь на законном основании ее называли «мадам Бунина».

…Увы, пройдет четыре года, и чувства Веры Николаевны, ее характер и смирение подвергнутся тяжелому испытанию. В жизнь Ивана Алексеевича придет Галина Кузнецова, даже не придет — ворвется: моложе его более чем на тридцать лет, с бесконечным женским очарованием, веселая, талантливая — она писала стихи и прозу, считалась ученицей Бунина. Конечно, ханжи тогда же осудили эту любовь: «Ах, как это можно!»

Бедные, дорогие, обойденные судьбой и нежностью ханжи! Бесконечно был прав Бунин, говоривший:

— И в семьдесят лет любят столь же страстно, как и в семнадцать!

Такое случается и у людей заурядных, а великий Бунин обладал натурой столь страстной, что и у юношей бывает редко. Так будем же снисходительны к замечательному мастеру и удивительному человеку!

* * *

…Здесь же, в Амбуазе, Бунин пишет свое бесподобное, очень ностальгическое стихотворение:

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.Как горько было сердцу молодому,Когда я уходил с отцовского двора,Сказать прости родному дому!У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.Как бьется сердце, горестно и громко,Когда вхожу, крестясь, в чужой наемный домС своей уж ветхою котомкой!

Бунин пометил это стихотворение 25 июня, но это наверняка по старому стилю, ибо все свои стихи он датировал именно этим, старым стилем.

* * *

Это лето чудесным образом стало весьма плодотворным. Бунинская поэзия обогатилась такими шедеврами, как «Морфей», «Сириус», «Зачем пленяет старая могила…», «Душа навеки лишена…», «В полночный час…», «Мечты любви моей весенней», «Венеция», «Пантера» и другими. Но в этом золотом цикле с радостью выделяю знаменитое — «Петух на церковном кресте»: