Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

— О, она уже щелкнула! Видишь, нос у меня синий.

Она рассказала о том, как росла одинокой, что первый муж мамы погиб на войне, тогда она вышла за другого, за Юлькиного папу, но продолжала любить даже память о погибшем. Это почему-то бесило папу, и он запил. Потом, когда Юлька подросла, она узнала, что погибший был самым близким другом папы. Но когда она узнала об этом, папы уже не было в живых: он ушел от них и подался на какую-то большую стройку в Сибири — он был инженером-энергетиком — и там утонул, спасая что-то или кого-то от наводнения. Юльке тогда было тринадцать лет. После этого мама стала чахнуть на глазах. Она была врачом, работала в туб-клинике и сама ходила с больными легкими. Болезнь до этого не очень мешала ей, но после смерти папы она стала чахнуть и через несколько месяцев умерла. Юлька поступила на работу.

— В тринадцать-то лет?

— В четырнадцать! Так ведь я же в парикмахерской работала. Работа не трудная — подмести пол, подать прибор, иногда стирала халаты, салфетки, за это платили больше. Но я стирала редко — уставала очень. А вечерами училась в школе. Закончила седьмой класс и поступила в техникум, на химический. Люблю химию! Через год закончу. Если проскочу по конкурсу, поступлю в институт. Что ты на меня так смотришь? Я сказала что-нибудь плохое?

— Нет… — задумчиво ответил Вадим. — Скажи мне, Юлька, почему ты рассказываешь так, будто это забавный анекдот?

— Господи, так ведь когда это было!

— Да, конечно, целых пять лет назад…

— А что, разве это мало?

— Нет, вполне достаточно…

Курортный институт помещался в большом сером здании, мрачном и громоздком для своего легкого названия. Но я уже не раз бывал здесь и знал, что внутри оно светлое и просторное. Поднявшись по лестнице, я вошел в холл, напоминавший зал средневекового собора, но обставленный современной мебелью. На стенах висели картины, вполне соответствовавшие духу этого учреждения: на всех полотнах были курортные пейзажи. Полотна принадлежали кисти художника, пожелавшего остаться неизвестным. Оно и понятно: картины были сработаны по одному принципу — лишь бы попестрее да поярче. Трава зеленая — так уж зеленая без дураков, небо голубое — так уж голубое что надо.

Я прошел мимо, стараясь не глядеть на них, но все же невольно подумал: а я кое-что смыслю в жизни…

Эти полотна красил я — по заказу института… За месяц сделал шесть штук, а потом, сказавшись больным, послал в институт через курьера, справедливо ожидая все громы и молнии на свою голову. Но, к своему удивлению, через несколько дней узнал, что институтское начальство одобрило картины и они уже развешаны по стенам. Было ясно, некий расторопный завхоз руководствовался самым неотразимым критерием при оценке картин: сходство есть — и нечего мудрить! (Я рисовал их с фотографий.) И отвалил мне кучу денег, которые, впрочем, я долго не отваживался получить.

Я поднялся на второй этаж, в бухгалтерию, и получил свои деньги. Подкинув на ладони плотную пачку десятирублевок, я внезапно подумал о том, что, в сущности, эти деньги мне не нужны и я просто не знаю, что с ними делать. Конечно, я не сказал об этом девушкам из бухгалтерии, убоявшись, что надо мной посмеются.

Спускаясь в холл, я встретил на лестнице женщину, не по возрасту кокетливо накрашенную.

— А, товарищ художник! Здравствуйте! — сказала она с таким видом, словно всю жизнь мечтала об этой встрече. — Вы знаете, я просто в восторге от ваших ландшафтов! Очень, очень сильно!

— Неужели? — скромно удивился я.

— Уж мне вы можете поверить! Они сделаны в духе французских экспрессионистов! Да, кстати, вы не забыли свое обещание?

— Простите, не помню, — соврал я.

— Ну как же! Вы обещали написать мой портрет. Помните, вы еще говорили, что у меня лицо не фотогеничное для живописи. Шутили, наверно.

Я смотрел на нее, чувствуя, как во мне медленно закипает бешенство. Сдержавшись, я сказал голосом сельского умельца:

— Портретов не делаем…

Выйдя из института, я остановился на улице, посмотрел на часы. Еще только начало третьего. Куда податься? В сущности, какие у меня планы на сегодня? У богачей, кроме преимуществ, есть, оказывается, и свои заботы: как убить время? Дело нешуточное! На миг обожгло искушение отправиться в мастерскую. Но я подавил его в себе: я еще не научился убивать время в мастерской, я привык там работать.

Я поехал к женщине, которая когда-то была моей женой…

Через неделю Вадим сказал ей:

— Мы все-таки пойдем с тобой в ресторан.

— Но я не хочу есть! — ужаснулась Юлька. — Никуда я не пойду! — Она остановилась посреди тротуара и решительно обхватила фонарный столб.

Прохожие с недоумением оборачивались на нее, подозрительно оглядывались на Вадима. Тот лишь посмеивался, но чувствовал себя обескураженным: ощущение было такое, словно он знал Юльку по меньшей мере лет десять.

— Юлька, но я хочу есть, я ведь к тебе прямо с работы.

— Неправда!

— Правда. И если я сейчас не поем, то умру с голоду. И виновата в этом будешь ты. Или ты хочешь, чтобы я умер с голоду в расцвете лет?

Юлька не хотела, чтобы он умер в расцвете лет, да еще с голоду. Она выпустила фонарный столб и сказала сердито:

— Ты думаешь, я не знаю, что в ресторан хочешь идти из-за меня?

Вадим ответил тоном кающегося злодея:

— Увы, да. Я хотел подсыпать в твой бокал мгновенно действующее снотворное и взять еще один грех на душу.

У Юльки округлились глаза:

— Ты с ума сошел, я ни о чем таком не думала!

— Зато я думал, — улыбнулся Вадим.

— Ну тогда назло тебе пойду! Пойдем в самый дорогой ресторан! Я тебя сегодня разорю и