Лапти - Петр Замойский

Вошла Наташка. Протолкалась к кутнику, забралась на него, поджала под себя ноги и стала прислушиваться, о чем говорят люди. Туда же, к кутнику, подозвал Нефед Митеньку. Взволнованным голосом озлобленно зашептал:

— Митрий, прямо тебе говорю, иди ты из нашей избы со своим народом. Веди всех к себе. Изба у тебя куда просторнее. А не уйдешь — выгоню.

— Ладно, ладно, — торопливо согласился Митенька, который и сам увидел, что народу собралось чересчур много. — Но и ты приходи.

— Это дело не твое.

Митенька предложил мужикам идти к нему. Предупредил, чтобы шли не густой толпой, а поодиночке и без шума. Мужики вышли, но Митенькино предупреждение не подействовало. Шли густой оравой, громко рассуждали, и если попадался кто-либо навстречу, звали с собой.

Даже просторная горница не могла вместить всех. Останавливались в кухне, где не было огня.

Не стал больше Митенька ждать. Опустил на окнах занавески, уселся за стол, положил перед собой испещренный пометками номер «Правды», хмуро осмотрел собравшихся и низко склонил голову.

Обычно никогда Митенька не задумывался перед тем, как читать газету, но нынче его испугало такое большое собрание. По правде сказать, и сам не ожидал, что соберется столько народа. И не совсем был уверен, что собрались здесь все «свои».

Возможно, не рискнул бы Митенька на такое дело, если бы с тех самых пор, как вступил в колхоз, не почувствовал, что очутился на отлете. Привык Митенька быть в народе, с детства еще привык, когда отец его ходил старостой лет пятнадцать подряд. Особенно привык в первые дни революции, когда был председателем сельского комитета, состоял членом волостной земской управы, бывал на уездных собраниях эсеров. Даже после приезда Алексея, после создания артели «Левин Дол» многие все же стояли за ним, а… теперь? Теперь вдруг увидел, — нет, вернее, почувствовал, — что не верят ему. Слушают охотно, а чтобы делать так, как советует, не хотят… Особенно перестали верить ему с тех пор, как он вступил в колхоз и ходил описывать коров. Не догадались, что Митенька усердно старался разрушить колхоз, или уже так вышло, что чересчур перестарался и перехитрил самого себя?

Тем, что Митенька решился сейчас толковать статью, он метил выправить линию, показать действия свои понятнее.

— Читай! — крикнул Стигней.

— Может, кого подождем? — спросил Митенька.

— Чего ждать! — послышались голоса. — Читай!

Взял газету, посмотрел на статью и, преодолевая волнение, прерывающимся голосом начал читать.

Подчеркнутые места были прочитаны все. Митенька продолжал беседу. Он прямо не говорил мужикам, чтобы они выходили из колхоза, но «не плохое дело колхозы, только вступать в них надо с сознанием».

— Идею продумать, взвесить, а потом и вступать. А те люди, которые находятся во мраке невежества и темноты…

Он, конечно, не говорил, чтобы колхозники сейчас же пошли к конюшням или сбруйным сараям. Но каждый догадывался, что вся речь его сводится к этому. И Митенька по лицам видел, что мужики догадались. И опять заплел сложную паутину. Дождавшись, когда мужиков «проняло» и они все настойчивее заговорили о том, чтобы сейчас же идти и разводить лошадей, он выступил против.

— Нельзя. Под суд пойдете. И я вам статью читал не для этого. Упреждаю вас: не стройте погром. Обмозговать надо и поступать официально.

Кроме того, что предупреждением своим он еще более взбудоражил мужиков, Митенька имел в виду и «всякий случай». Говорил он это как раз для тех, которые могли рассказать в сельсовете все, что здесь слышали. И когда бы дело дошло до обвинения в подстрекательстве, они могли бы заверить, что он этого не только не делал, а даже первый предупреждал.

В сельсовете после ухода Скребнева шло заседание ячейки. Спорили о том, сейчас ли созывать общее собрание колхозников, или подождать Алексея. Во время Петькиной речи вошел Афонька. Дождавшись, пока Петька кончил говорить, он отозвал его в сторону и, кивнув на дверь, что-то шепнул. Тот быстро вышел в сени. Там, в просвете наружной двери, заметил знакомую фигуру.

— Ты зачем пришла? — удивился Петька.

Наташка торопливо заговорила:

— Собрание у дяди Митрия. Страсть сколько народу. Хотели у нас, да тятька их выгнал. Какую-то статью читать собираются.

— Ладно, — сказал Петька, — иди обратно, — и повернулся к Наташке спиной.

Но она быстро схватила его за руку:

— Обожди-ка.

— Что еще скажешь?

— Спасибо твое где?

— За что?

— А вот пришла к тебе в такую стужу.

— Ну… спасибо, — ответил Петька и похлопал Наташку по плечу.

— Да ты не этак, дурной.

— Как же еще?

— Ты нагнись.

— Ну, нагнулся.

— Да пониже.

— Тьфу? Что же, по затылку меня хочешь ударить?

Но Наташка, давно не видевшая Петьки и соскучившаяся по нему, неожиданно обвила руками его шею и крепко поцеловала. Петька испуганно отстранился, растерянно пробормотал:

— Вот так дура, ну и дура! Нашла место, где целоваться.

— А что? — удивилась Наташка.

— Да… холодно тут, — буркнул Петька, не зная, что ответить. — Губы к губам примерзнут.

— Это бы гоже. Твои к моим, а мои навек к твоим.

— Ну, иди, иди, «навек», — уже мягче проговорил Петька и вернулся в накуренное помещение.

О собрании у Митеньки он сказал Никанору.

Суматоха

Вьюга за ночь поднялась еще сильнее. Ветер истошно выл и метал клочья снега.

Степка, дежурный при конюшнях третьей бригады, проснулся тогда лишь, когда из конюшни выводили уже последнюю, да и то хромую, лошадь. Не задень она тяжелым копытом за высокий порог, спокойно спал бы Степка, зарывшийся в овсяную солому, до самого утра.

— Кто тут? — выскочил он из двери и по пояс ухнул в сугроб.

— Свои, — ответили мужики, державшие лошадей за повода.

— Что за лошади? Куда уводите?

— Эка, хватился.

— Дежурный, тоже. Дрыхнет, впору хоть самого за ноги тащить.

— Да кто вам, сволочи вы, лошадей приказал разводить? — испуганно выругался Степка и, оставив в сугробе валенок, бросился к Фильке Скворешнице отнимать лошадь.

— Что на него глядеть! — прогнусавил Филька Скворешница. — Пихните его туда, где он был.

Не успел Степка увернуться, как его схватили и, сколько ни барахтался, сколько ни кричал, так с одним валенком на ноге и отнесли обратно. Там положили Степку в логово, где он до этого спал, сверху навалили соломы, и, пока парень отчаянно ругался, пытаясь вылезти, мужики быстро вышли и заперли дверь с наружной стороны. Степка забарабанил кулаками в дверь, принялся грозить, что, если не выпустят, он сожжет сарай и сам сгорит, но когда заслышал, что лошадей уже повели, жалобно взвыл:

— Карау-ул! Ногу отмо-оро-о-ози-ил!

К конюшням Лобачева, почти на рассвете, когда попритих ураган, первым пришел Стигней за своим жеребцом.

Он направился было во двор, но, услышав глухой, захлебывающийся кашель, остановился. Присмотревшись, заметил, что дежурный первой бригады не только не спит, а как нарочно стоит против той конюшни, в которой находился жеребец. Совершенно не желая попасться дежурному на глаза, — а дежурил старик Ермолай, человек сердитый, — Стигней решил постоять за углом и выждать, авось сторож зайдет за чем-нибудь в одну из конюшен, и тогда можно будет запереть его там. Но, как назло, старик ходил взад и вперед, притопывая зазябшими ногами.

«Неужели он, идол, всю ночь вот так и дежурит?» — изумился Стигней, досадуя, что нарвался на старика.

Если бы дежурил кто-нибудь из ребят, то он, Стигней, подошел бы прямо к конюшне, отпихнул караульщика и обратал бы жеребца. Но затеять возню с этим почтенным стариком не хотелось.

Скоро подошли еще трое с уздами и намерились было направиться прямо к конюшням. Но Стигней, вкрадчиво подкашлянув, таинственно замахал им рукой и подозвал к себе.

— Куда вас несет? — зашептал он. — Ермолай дежурит.

— Да что он, старая собака, ужель не спит?

— Давайте без шума, — посоветовал Стигней. — А лучше пройдемте в избу и там обмозгуем.

Взошли на крыльцо, тихонько постучали в дверь. Чутко спавший Лобачев быстро вскочил, надернул валенки, вывернул фитиль лампы, которую в эту ночь на всякий случай не гасил, и вышел в сени.

— Кто?

— Свои, Семен Максимыч!

— Кажись Стигней?

— Открывай, не бойся.

— Добрых людей отродясь не боялся, — пробормотал Лобачев и отодвинул железный засов.

— Спал? — спросил Стигней.

— Вздремнул. А вы что так рано?

— Гляди, — поднял узду Стигней.

— Это дело доброе, — догадался Лобачев.

— Постояли у тебя лошади, и за то спасибо.

Начали совещаться, как удобнее проникнуть к конюшням, чтобы не поднять шума. Самое главное — как быть с конюхом. Если заметит, тревогу поднимет.