Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) - Александр Дюма

Все сбежались, ведь как только до охотников дошло, что я схватился с медведем, каждый со страхом подумал, что мне не поздоровится. Поэтому, когда я оказался на ногах возле вражеского трупа, радости не было предела.

Моя победа, пусть и одержанная не без посторонней помощи, наполнила меня счастьем, ведь для начинающего я все-таки продержался недурно. У медведя, как я уже сказал, плечо было раздроблено моей пулей, а мой нож, скользнув по ребру, добрался до его горла. Стало быть, рука у меня не дрогнула ни в ближнем бою, ни на расстоянии.

Поскольку два оставшихся медведя, выслеженные в ограде, прорвались сквозь кордон музыкантов и псарей, охота была закончена; трупы выволокли на дорогу, где с них содрали шкуры, потом отрубили лапы: они слывут самой лакомой частью медвежьей туши и предназначались для нашего ужина.

Итак, во дворец Нарышкина мы вернулись с трофеями. Каждого из нас ожидала ванна с благовониями, приготовленная в его комнате, что было довольно кстати после того, как мы полдня провели, закутавшись в меха. Через полчаса колокол возвестил, что пора спуститься в пиршественный зал.

Ужин был не менее роскошным, чем накануне, исключая только стерлядей: их заменили медвежьи лапы. Наши псари, настояв, что это их право, назло метрдотелю сами испекли их запросто, безо всяких приготовлений на раскаленных углях. Когда внесли эти почерневшие, бесформенные куски чуть ли не угля, вид столь оригинального блюда не вызвал у меня ни малейшего желания отведать его, однако мне, как и прочим, подали мою лапу, и я, решив, раз уж взялся, подражать охотникам до конца, отделил своим ножом покрывающую ее жженую корку и добрался до превосходно испеченного, сочного мяса, первый же кусочек которого враз покончил с моим предубеждением. Это было необыкновенно вкусное блюдо – одно из лучших угощений, какие я когда-либо пробовал.

Снова усевшись в сани, я обнаружил там шкуру моего медведя: господин Нарышкин любезно позаботился о том, чтобы ее туда отнесли.

XI

Вернувшись в Петербург, мы застали город за приготовлениями к двум большим праздникам, которые следуют друг за другом с промежутком в несколько дней: к Новому году и водосвятию. Первое торжество сугубо светское, второе – чисто религиозное.

В первый день нового года царь-«батюшка» и царица-«матушка», как их величают, устраивают по обычаю прием своих подданных. Двадцать пять тысяч пригласительных билетов разбрасывают как бы наудачу по петербургским улицам, и все приглашенные без различия рангов и сословий в тот же вечер могут явиться в Зимний дворец. (Об этом я знал уже из рассказа Луизы.)

Однако по городу ходили мрачные слухи: будто в этом году прием не состоится, так как несмотря на упорное молчание русской полиции, молва утверждала, что на царя готовится покушение. Снова вспомнили о неведомом заговоре, который то словно бы угрожал, то вновь уходил в тень. Но вскоре страхи рассеялись: император заявил начальнику полиции, что все остается по-прежнему, прием состоится, несмотря на то что домино, в котором мужчины, согласно давнему обычаю, являлись на этот вечер, могло облегчить убийце его замысел.

Впрочем, это вообще примечательная особенность России: если не считать заговоров в лоне собственного семейства, правителю здесь некого бояться, кроме вельмож, поскольку его двойной ранг императора и церковного главы, который он унаследовал от Цезаря в качестве его восточного преемника, делает его в глазах народа священной персоной.

Поэтому говорили, что убийство Александра замышляется в его дворце, кем-то из аристократии, возможно даже, его собственной гвардии. Это было известно, по крайней мере об этом толковали открыто, но среди множества рук, простертых к императору, невозможно было отличить дружеские от вражеских. Оставалось лишь ждать и уповать на Бога: Александр так и поступал.

Новый год наступил. Билеты были розданы, как обычно: мне одному их достался целый десяток, так уж хотелось моим ученикам дать мне возможность увидеть это национальное торжество, столь интересное для чужестранца. И вот в семь часов вечера двери Зимнего дворца распахнулись.

После всех тревожных слухов я ожидал, что подступы к дворцу будут заполнены войсками. Каково же было мое удивление, когда я не заметил там ни одного лишнего штыка – одни часовые, как всегда, стояли на своем посту; во внутренних покоях дворца охраны и вовсе не было.

Легко представить, как может выглядеть наплыв толпы, устремившейся во дворец, просторный, как Тюильри; однако в Петербурге примечательно то, что всеобщее почтение к императору мешает этому нашествию обернуться шумной неразберихой. Вместо того чтобы толкаться и кричать, каждый словно бы проникнут сознанием своего приниженного положения и чести, которая ему оказана, он только и делает, что напоминает соседу: «Тише! Не надо шуметь!»

В то время как его дворец заполняется народом, император в зале святого Георгия, сидя рядом с императрицей, окруженный великими князьями и великими княжнами, принимает весь дипломатический корпус. Потом вдруг, когда гостиные уже битком набиты важными барами и мужиками, княгинями и простолюдинками, двери зала святого Георгия распахиваются, раздается музыка, император подает руку Франции, Австрии или Испании, представленной в лице супруги соответствующего посла, и с ней вдвоем появляется на пороге. Тогда людское море расступается, каждый теснее вжимается в толпу, и царь шествует по образовавшемуся проходу.

Именно этот момент, если верить слухам, был выбран заговорщиками для его убийства, и надо признать, что осуществить такой замысел было бы не трудно.

В связи с этими слухами я с особым любопытством ожидал императора, полагая снова увидеть то же печальное лицо, что запомнилось в Царском Селе. Но, к моему крайнему изумлению, лицо царя, напротив, сияло, быть может, оно еще никогда не было таким открытым и радостным. Впрочем, то была характерная для Александра реакция на любую грозную опасность, он уже дважды имел повод продемонстрировать эту потрясающую фальшивую безмятежность: один раз на балу у французского посла господина де Коленкора, другой – на празднике в Закрете, близ Вильно.

Господин де Коленкор, герцог Виченцы, давал бал в честь императора, когда около полуночи, то есть в час, когда собрались все танцующие, ему сообщили, что во дворце пожар. Хозяин дома тотчас вспомнил о бале у князя Шварценберга, прерванном из-за такой же беды, и о ее роковых последствиях, вызванных не столько самим огнем, сколько ужасом, от которого все там обезумели. Поэтому герцог, желая увидеть все своими глазами, поставил у каждой двери по адъютанту с приказом никого не выпускать, а сам, приблизившись к императору, шепнул ему: