Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Тем не менее, если хорошенько подумать, то между отцом Сильвиколой-врагом и отцом Сильвиколой-союзником стоит лишь один-единственный откровенный разговор. И в то же время ей было ясно, что этот разговор никогда не произойдет, так как иезуит просто не станет их слушать. А она сама, Агнесс, – была ли она готова выслушать отца Ксавье Эспинозу, который появился в момент ее триумфа и чуть не превратил ее победу в чудовищное поражение? Или брата Павла, пытавшегося убить ее, Агнесс, но убившего вместо этого женщину, которая могла бы стать ей подругой и которая была самой большой любовью в жизни Андрея фон Лангенфеля? Или Генриха фон Валленштейн-Добровича, который жил ради того мгновения, когда сможет убить Александру и излить свою страсть к ней в миг последнего биения ее сердца? Она невольно покачала головой. Отец Сильвикола видел это все и гораздо больше, когда смотрел на одного из них – и неважно, шла ли речь о ней самой, ее невестке Карине или внучке Лидии. Нет, между ними никогда не сможет состояться откровенный разговор.

«Что же с тобой сделали? – мысленно прошептала она. – Что же с тобой сделали, дитя, что ты вынужден мстить за это единственным на всем белом свете людям, которые могут тебя понять?»

Она посмотрела на его руки. Заснув, он сжал их в кулаки. Внезапно ей бросилось в глаза, что в кулаках что-то есть, что-то маленькое, не больше мешочка пороха на бандольере мушкетера. Что бы это ни было, он, должно быть, старательно прятал его на теле и достал неосознанно. Она подняла глаза. Ее будто пронзило током, когда она встретилась с ним взглядом. Его глаза, сначала затуманенные, а затем мгновенно ставшие ясными, сочились презрением. Невольно она снова посмотрела на его руки, но кулаки уже были разжаты и лежали у него на коленях. То, что сжимал в кулаках, он успел спрятать обратно, прежде чем полностью проснулся. Она почувствовала, что у нее не хватит духу встретиться с ним взглядом еще раз.

Вместо этого она высунулась в окно кареты. Андреас стоял среди солдат, которые окружили его во время похода. Он выглядел истощенным. Ее сердце рванулось к нему. Андреас больше всего на свете боялся однажды потерять контроль и оказаться в ситуации, когда он будет вынужден беспомощно смотреть на то, как гибнет его семья. С тех пор как отец Сильвикола завладел их судьбой, контроль над событиями был им утерян полностью. Как и любой матери, ей нетрудно было разглядеть под слоями сала, под первыми седыми прядями волос, под морщинами и бородой взрослого человека – ребенка, некогда смотревшего на нее снизу вверх глазами, в которых читалось убеждение, что она сможет все уладить. И как любая мать, она почувствовала укол понимания того, что и она – всего лишь человек и может облегчить отнюдь не любую боль, подстерегающую ее детей, а затем и еще один, гораздо более болезненный укол, вонзившийся в нее вместе с вопросом, почему время пролетело так быстро и из доверчивого ребенка, перед которым был открыт весь мир, вырос трусливый недоверчивый взрослый, ничего так сильно не боявшийся, как того, что однажды его настигнет неохватность мира.

– Где мы? – спросила она.

Андреас сделал неопределенный жест.

– Уже недалеко от Праги.

– Почему мы остановились?

Ответ был дан голосом отца Сильвиколы.

– Поскольку настала пора прощаться.

Он пролез мимо нее, открыл дверцу и вышел из кареты. К нему присоединился руководитель маленького отряда. Они недолго посовещались вполголоса. Агнесс почувствовала взгляд Андреаса и ответила на него улыбкой, которой не было в ее сердце. Почему в такой ситуации рядом с ней нет Киприана?

Иезуит вернулся к карете.

– Всем выйти. Ребенку тоже, – коротко приказал он.

Агнесс уловила панику во взгляде Карины. У ее невестки были те же самые опасения, что и у нее самой. Агнесс покачала головой.

– Все в порядке, – сказала она.

Она вышла первой, помогла Лидии, хотя та вполне могла выбраться самостоятельно, и отошла в сторону вместе с невесткой и внучкой. Панорама, открывшаяся их глазам, как только они удалились от кареты, представляла собой простирающиеся, куда только хватало глаз, склоны холмов, бегущих с востока к Праге и резко ограничивающих расположившийся под свинцовым небом пейзаж: покрытые снегом поля, темные перелески, кое-где – маленький пучок столбов дыма, поднимающихся над далекой деревней. Пейзаж находился в раме: старая виселица на четырех опорах, которая уже несколько десятилетий была непригодна для использования. Два столба еще сохранились, хотя и склоненные друг к другу; верхние поперечные балки, покрытые насечками от веревок, каждая из которых представляла память о позорной смерти, давно исчезли. Карина начала всхлипывать, Андреасу пришлось поддерживать ее.

Солдаты отца Сильвиколы подвели Агнесс и остальных к виселице, и внутренний голос Агнесс, который постоянно шептал ей на ухо то, что, кажется, слышала и Карина, завизжал. Он завизжал еще громче, когда отец Сильвикола покачал головой и указал на нее. Двое солдат взяли ее под руки и подвели к иезуиту. Ноги у нее были ватными. Краем глаза она видела, как другие солдаты выстроились вокруг Андреаса, Карины и Лидии, взяв мушкеты наизготовку. Она почти не слышала, что говорят вокруг, так громко кричал ее внутренний голос.

– Что ты задумал? – услышала она свой вопрос, произнесенный немыми губами.

– Наша совместная поездка заканчивается здесь. Ты едешь дальше со мной.

– А моя… моя семья?

Отец Сильвикола покачал головой.

– Ты не осмелишься, – каркнул Андреас.

Карина задрожала. Лидия пыталась не плакать, но у нее ничего не вышло. Солдаты переводили взгляды со своего оружия на трех человек и обратно, будто стараясь оценить величину, вес и расстояние.

– Пожалуйста… – хрипло произнесла Агнесс. – Что мне делать? Встать на колени? Что мне делать? Я сделаю все, только, пожалуйста… пощади.

Отец Сильвикола, склонив голову набок, окинул ее пристальным взглядом. Агнесс подхватила юбки и приготовилась опуститься перед ним на колени. Ее сердце колотилось так неистово, что с каждым ударом тени на краю ее поля зрения вздрагивали, и ей казалось, что она слышит другой стук, словно идущий от чужого могущественного сердца, стук, подбивающий человека поддаться его ритму и подняться на волнах его колебаний. Она с ужасом поняла, что физически ощущает ненависть, стягивающую ее плоть. Она хотела согнуть пальцы и вырвать внутренности из теплого подрагивающего тела – но не из тела отца Сильвиколы, а из тела неизвестного, много сотен лет назад написавшего книгу, из-за которой ей сегодня, стоя на коленях в грязи проселочной дороги, приходится умолять сохранить жизнь членам ее семьи…

– Прекрати! – резко приказал ей отец Сильвикола. – Или ты считаешь меня подобным себе?

Послышался грохот колес, перемежающийся стуком копыт. Это были очередные солдаты с крестьянской телегой, по которой было видно, что еще осенью на ней перевозили сено и навоз. Вознице приходилось стоять, так как козлы на повозке отсутствовали; он был крестьянином и дрожал от страха. Только теперь Агнесс заметила, что виселица находится на перекрестке: здесь сходились четыре дороги. Отец Сильвикола поздоровался с солдатами, приехавшими на телеге, кивком головы. Они явно отличались от тех, кто сопровождал их до сих пор: хорошо одетые, сытые и обладающие тяжелым взглядом, свойственным тем людям, для которых война давно уже стала единственным содержанием жизни и которые потому все еще оставались в живых, что научились быть более быстрыми, жестокими и безжалостными, чем их враги. Даже солдаты, пришедшие сюда из самого Вюрцбурга, – им на оживленной рыночной площади никто и старого яблока не доверил бы – смотрели на новоприбывших с подозрением.

Андреаса, Карину и Лидию безо всякого шума отвели к телеге и заставили забраться на нее. Крестьянин начал умолять отпустить его, утверждая, что он вовсе не претендует на свою телегу и охотно оставит ее здесь. Он умолк, как только один из новоприбывших солдат положил руку на рукоять седельного пистолета и наградил его мрачным взглядом. Постепенно онемение стало отпускать Агнесс, и в ее разум проникло понимание того, что Андреаса и его семью не застрелят посреди дороги. Какой абсурд: первое, что она почувствовала по отношению к отцу Сильвиколе после этого поворота событий, это благодарность. Но затем пришло и другое понимание – понимание того, что сейчас их разделят.

– Мама? – спросил Андреас, и затем, повернувшись к отцу Сильвиколе: – Что ты хочешь с ней сделать?

Отец Сильвикола проигнорировал его. Он вскочил на одну из лошадей, которых солдаты вели в поводу. Затем указал на карету, в которой они путешествовали из самого Вюрцбурга.

– Залезай, – приказал он Агнесс.

– Что все это значит? – воскликнул Андреас. – Я требую, чтобы моя мать осталась с нами!

Агнесс встретилась с иезуитом взглядом. Она видела, как на его губах появилась улыбка, которая расползалась по мере того, как ее собственное лицо покрывалось бледностью.