Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

И вдруг раздался частый звонкий стук, словно кто-то бил железным молотком по стальному рельсу.

Ясно, это был условный знак…

Возможно, что с соседнего гарнизона немцы уже идут, чтобы отрезать нам путь отхода. Мы-то еще пробьемся. А вот как Шокшин и Аня…

В эту секунду я услышал еще один отдаленный взрыв, по которому томилась моя душа, и успокоился: значит, там, у Ани и у Шокшина, тоже все в порядке…

Через полчаса мы встретились в лесу с теми, кто взорвал мост.

Торжество было полное: мост взорван, офицеры убиты, документы захвачены.

— А все же наша приемочная комиссия поработала с большим результатом, чем ихняя, — лукаво улыбаясь, сказал Павлик.

— У тебя, Иван Иванович, — укоризненно проговорила Даша, — опять не получилось чисто. Вместо одного — семь взрывов.

— Да, уж это как-то не получается у меня, — виновато ответил Иван Иванович, отводя протянувшуюся к лицу ветку.

— Оно и к лучшему, — сказал Якуничев. — Мне самому сперва показалось, что бомбежка началась. А им-то, фрицам, и подавно… Я видел, как они в исподнем белье бежали из изб в лес, в щели. А пока разберутся, в чем дело, нас и след простыл.

Так вот что означал этот резкий и пронзительный звук! Он был сигналом воздушной тревоги.

Птицы проснулись и защебетали…

— Это зяблик завел, ишь, как заливается, — снова заговорил Якуничев. — А это вот оляпка, а это поползень, а это плиска. Нет, ошибся, — смущенно улыбнулся он, — сорокопут, а не плиска…

Я взглянул на него. Он был высок и плечист. Недавно отпущенная борода завилась густыми льняными колечками. Ладонь этого великана вдвое больше моей, а я никак уж не мал ростом и не слаб. Его смущенное и немного виноватое лицо было так по-детски трогательно, что мне еще раз стало неловко за то, что я мог заподозрить его в нехорошем.

Мне хочется как-то загладить свою вину перед ним, и я говорю ему:

— Представь себе, я тоже подумал сначала, что это плиска… Но ты прав — это сорокопут…

— Ну да, — говорит он, — ошибиться ведь, пожалуй, каждый может.

И мы идем дальше гуськом. Первым, конечно, Якуничев, раздвигая всем телом ветви, напрямик. Он в самом деле похож на лося. Недаром ему дали это прозвище. У ручья он останавливается и вопросительно смотрит на командира.

Иван Иванович, разувшись, ступает в холодную воду. Вслед за ним мы тоже снимаем сапоги и идем по песчаному руслу быстрого ручья. Ноги леденеют, но надо сбить ищеек со следа.

За плечами висят и ударяют по спине грязные сапоги, тугие полевые сумки тянут вниз. До привала, который будет, когда солнце достигнет зенита, еще часа три, а после тревог вчерашнего дня и прошедшей ночи очень хочется спать. Глаза слипаются. Но свежесть ручья прогоняет сон.

Позади меня идет Даша. Странно, что может быть у нее с Иваном Ивановичем. Она ведь грамотнее и моложе. Когда комплектовали отряд, мы считали, что Иван Иванович староват для партизанской войны в карельских условиях. Не вынесет. Сорок один год. Шутка ли! И хотя он работал сызмальства лесорубом, сплавщиком в здешних местах и знал наизусть каждую тропку, все-таки решили его эвакуировать.

Но он пошел к секретарю райкома и стал требовать, чтобы его записали в партизаны. Не может без него воевать отряд, да и только.

— У меня с шюцкоровцами особые счеты! — горячился Иван Иванович.

Так стал он в отряде рядовым бойцом и еще в августе первым из партизан нашего отряда убил фашиста.

После первого похода его назначили командиром отделения, после шестого — командиром взвода. Конечно, он был отважный партизан, но все-таки, по-моему, не пара Даше.

— Даша, — говорю я тихо, — я уже давно хотел объясниться с тобой. Ты сейчас в состоянии слушать и понимать разумные слова?

— Если ты в состоянии говорить их, то почему же я не в состоянии слушать? — она недоверчиво пожимает плечами. По этому жесту я понимаю, что она знает, о чем пойдет речь.

— Я буду откровенен.

Мы с ней дружили и спорили еще и до войны. Но это дело прошлое. Да и вообще, какими далекими кажутся те дни, когда меня, молодого учителя, только что окончившего педтехникум, избрали секретарем райкома, а ее, заведующую библиотекой, членом бюро райкома. Мне сейчас трудно припомнить, о чем мы так часто спорили. Но девушка она, конечно, с норовом… Когда и я, и Шокшин, и все бюро ушли в партизанский отряд, мы командировали ее в ЦК, в Петрозаводск, чтобы сдать все документы и печати райкома. Думали, что она останется там, в тылу, но она вернулась.

Я замедлил шаг, чтобы пойти с ней рядом. Шли мы по руслу, против течения.

И даже сейчас, в заплатанных грубых мужских шароварах, с рваными сапогами за плечами, усталая, исхудавшая, Даша была красива. Рыжеватые пушистые волосы ее сияли и словно сами излучали свет. В глазах теплились золотые огоньки.

Даша подняла руку и поправила вколотый в волосы цветок чистотела.

— Нехорошо, по-моему, что ты водишься с Иваном Ивановичем, — сказал я.

— Ты ничего не понимаешь!

— Ты его любишь…

— А разве его нельзя любить?

— Да он… он похож на узловатый сосновый корень, вырванный бурей из земли. Да и потом он стар для тебя…

— Ты, Титов, ничего не понимаешь!

— Но ты подумай о себе и о своем будущем… За его плечами большая, прожитая жизнь… А у тебя все впереди. Начинать надо с равным, чтобы получилась общая жизнь.

— Что ты, Коля, об этом знаешь? Если бы в прежнее время зашла об этом речь, то я тоже рассуждала бы так, как ты сейчас. Мы много не понимали. Когда полюбишь, то никакой проблемы нет… Любишь — вот и все тут.

— Это чисто женская логика.

— Что же, я, наверное, женщина, — улыбаясь, сказала Даша. — Я люблю его, и тебя это не касается.

— Но у него теща есть.

Иван Иванович был вдовцом, и вместе с ним жила мать умершей жены…

— Мы с ней поладим.

— А потом, — сухо и официально сказал я, — товарищ Кормщикова, я боюсь, что это мешает тебе. После войны — другое дело.

— Настоящая любовь помогает. И мне жалко, что ты этого не понимаешь. Почему ты так придирчив к Ане Олави? Зачем так строг с ней всегда? — усмехаясь, спросила Даша. — Ведь между вами всего три года разницы. Неужели потому, что она тебя любит?..

— Да ты с ума сошла! Аня меня любит?! Откуда ты взяла?

Я был возмущен ее