Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

В первые дни войны на занятие медицинского кружка врач принес анатомические таблицы, на которых изображалось человеческое тело. Катя, а за ней еще несколько девушек вспыхнули, с возмущением отвернулись от этих таблиц и стали смотреть в окно. Как врач ни бранил их, ничто не помогало.

— Как не стыдно, — чуть не плакала от обиды Катя.

Тогда вызвали меня, как секретаря райкома, и я объяснил девушкам, что здесь никакого срама нет, это наука, и, не зная устройства человеческого тела, они не сумеют оказать первой помощи пострадавшим.

В походах Катя не утратила своей милой стыдливости, но ко многим вещам стала относиться гораздо проще.

— Как мост? — спросил меня командир, прерывая беседу.

— Взорван!

Иван Фаддеевич облегченно вздохнул:

— Ну, что ты остановилась? Продолжай, — кивнул он Кате.

И Катя продолжала:

— Первый раз в жизни с фашистом за одним столом сидела. Не поверите, сердце замерло, так страшно-страшно стало. Я сидела лицом к двери за столом. Самовар кипел. Со стариком и старухой разговор вела… А у них на постое унтер-офицер. Они мне рассказывали про Пекшуеву и про все, о чем я вам уже доложила. Вдруг стукнула щеколда — я вся вздрогнула, в горницу вошел унтер. Не старый еще, с усиками. Подошел к столу, взглянул на меня, отодвинул табуретку и сел рядышком.

«Ну, — думаю, — погибла». В сердце пусто будто стало, ноги как ватные.

«Это моя племянница, — сказал хозяин. — Спасибо, не забыла старика, пришла навестить за восемьдесят километров».

А хозяйка наливает чай и ставит чашечку перед унтером. Начал он чай пить вприкуску и посматривает на меня… Я в тени сидела, а руки на столе, на свету лежали. Вот я потихоньку руки-то со скатерти и убрала под стол. Будто хоть немного от чужого глаза скрылась — спряталась. Он ничего злого не сказал, а только спросил старика:

«Где свою племянницу спать положите?»

«Вот здесь, на лежанке у печки», — объяснил ему хозяин.

А я в кармане гранату сжимала. Ежели подойдет… Ну, спать я там, конечно, не стала, как только он вышел, сразу с хозяевами распростилась.

— Ты посмотри, что только при себе эта горбунья носила, — сказал Иван Фаддевич и протянул мне ладанку. — А ты, Катя, иди отдыхай.

И Катя вышла, хотя ей очень хотелось услышать мой доклад.

В моих руках был кусок бересты, сложенный вчетверо в виде конверта. Я осторожно раскрыл его. Там были лягушечьи сушеные кости, несколько старых финских кредиток с изображением коров и новеньких, с голыми женщинами.

— С той минуты, как взяли ее, ни слова не говорит. Ни бе ни ме. Вредная старуха — все тропы немцам указывала… Сын у нее в двадцать втором году за границу убежал. Нынче нашелся, посылку прислал. Ну, теперь выкладывай свое.

Во время моего доклада командир раскрывал одну за другой принесенные мною полевые сумки и высыпал оттуда себе на колени письма со штемпелями полевой почты, маленькие глянцевитые семейные фотографии, бумажки, записки, карты… Над одной из них он вдруг застыл, затем перевернул ее, осмотрел, написано ли что-нибудь с оборотной стороны. Но там ничего не было.

— Так-с, так-с, — сказал он с удовлетворением, покрякивая, словно только что пропустил стаканчик горючего, до которого был охотник. — Так-с, так-с, — повторил он, еще пристальнее вглядываясь в карту, аккуратно исчерченную синим, красным, ярко-желтым.

Рядом с цветными кружками были начерчены топографические условные значки и стояли тщательно выведенные цифры.

— Да ты, я вижу, Титов, сам толком не понимаешь, какие документы вы добыли… Им же цены нет! — И, звонко, весело, чуть не по-детски расхохотавшись, он дружески опустил на мое плечо руку.

Ну и тяжела же была его рука! До сих пор, кажется, плечо болезненно чувствует ее прикосновение. Что же должен почувствовать тот, к кому эта рука прикасалась не дружески, а в пылу схватки?

— Здесь указаны все гарнизоны с их численностью на вчерашний день, наблюдательные посты, полевые запасные аэродромы и, кажется, резервные артпарки. Надо скорее доставить бумаги в штаб фронта. Видишь подпись: подполковник Лалука. Его наши партизаны еще с 1922 года помнят. Жалко, что тогда такого зверя не прикончили. Ну, да и он партизан запомнил. Из-за того, что с ними в переговоры вступал, все еще в подполковниках ходит. А то бы уже наверняка генералом был. Теперь наверстывает. Мстит. Жалко, что у Последнего Часа аккумуляторы на исходе. Ну, да не позже чем завтра сбросят новые, вместе с едой… Это отличный поход… Семьдесят три фашиста уже уничтожено. Но главное — моста у них теперь нет. Ты сейчас даже не понимаешь, как это важно. Это не просто мост. Три раза фронт запрашивал о нем… Торопил. А теперь ответим: «Все в порядке», — с удовлетворением сказал Иван Фаддеевич, и в голосе его зазвучало беспокойство: — А где Иван Иванович?

— К сплаву бросился.

— Все одно, что комиссар. Их хлебом не корми, только дай в лесу поработать. Руки сами к лучковой пиле тянутся. — И он вдруг замолчал.

Внимание его привлекла бумажка, которую он раньше не заметил. Теперь Иван Фаддеевич внимательно, словно по складам, читал листок, и чем больше он вникал в смысл написанного, тем серьезнее и мрачнее становилось его лицо.

Около шалаша послышались голоса Шокшина и Ани. Хрустнула под ногою ветка.

— Можно войти?

— Входите, — отозвался командир. Но в шалаш вошел, пригнувшись, только мой дружок Шокшин.

Аня заглянула внутрь и, увидев меня, тихо сказала: «Не буду затемнять» — и отступила от входа.

Не знаю, почему в то мгновение сердце билось у меня сильнее обычного. Во всем были виноваты Дашины слова…

— Задание выполнено! Высоковольтная передача взорвана! — почему-то смущаясь, сказал Шокшин.

Я вышел из шалаша.

Аня стояла неподалеку от старухи Пекшуевой, которая, по-прежнему безучастная ко всему, шевелила бледными запекшимися губами. Аня смотрела на нее, и во взгляде ее можно было прочитать и презрение, и удивление, и даже еле уловимый страх.

— Ну вот видишь, — наставительно сказал я, — вот видишь, Шокшин мог спокойно обойтись без тебя, не нужна ему была медсестра, и ты напрасно так настаивала.

— Послушай, Николай Иванович… Коля, — начала она и вдруг замолчала.

Мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но вырвалось только:

— Вот тебе и крыть нечем.

Мы шли к берегу, обходя валуны.

Около бревен, сталкивая их в реку, копошились партизаны. Они работали как обычные сплавщики. Кархунен, наш комиссар, стоя на вращающемся под его ногами бревне, плыл по реке и длинным шестом отгонял от берега бревна. Со стороны