Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Большой привал — спать до ночи. Только вот жаль, что нельзя досыта поесть.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Скоро высотка, у подножия которой расположился штаб отряда. Об этом свидетельствовали наши ноги. В начале войны они никак не могли разобраться в расстояниях, небольшие переходы казались им огромными. Теперь же на их показания можно было положиться. Впрочем, и сосущая пустота в желудке настоятельно твердила: сейчас должна быть база.
Мы, вероятно, запаздываем, у нас был самый дальний маршрут. Другие группы, наверное, уже пришли на базу и ждут нас. Быстрее! Быстрее!
На сердце было радостно: есть о чем доложить командиру! Рука тянулась к тяжелым кожаным офицерским сумкам.
Вот за той высокой, расщепленной грозою сосной — большой валун, занесенный сюда еще ледниками, а за валуном должна быть видна и река; от нее по лесистому крутому берегу, поросшему березняком, надо пробираться около пяти километров. Так и есть. Мы вышли к реке, и тут Иван Иванович вдруг остановился и в раздумье стал глядеть на реку, которая, спотыкаясь и пенясь на порогах, бежала по каменистому руслу.
По течению, медленно поворачиваясь, поблескивая гладкими скользкими боками, плыло длинное бревно. Но это было не случайное, заблудшее, одинокое бревно, — нет, по реке шло много бревен.
Иван Иванович обрадовался:
— Сплав. Идем быстрее!
— Вот тебе и на! — сказал Душа, присвистнув. — Ведь река течет в нашу сторону. В Белое море, в Россию. Кто же станет здесь лес сплавлять? Ты что, финнов совсем дураками считаешь? — спросил он.
— Молодец! — восхищенно сказал Иван Иванович, не обращая внимания на вопрос Ямщикова. — Вот это я понимаю! Когда началась война, — обратился он к Якуничеву, — здесь на берегу остался лес, не успели сплавить. А теперь наши сплавляют его под самым носом у лахтарей. Из конюшни конокрада коня выводят. Молодцы! Я так и думал! Ну, идем быстрее.
— Немыслимое дело! Оно и понятно, — весело сказал Якуничев. — Вот так и меня всегда на рыбный лов тянет.
Иван Иванович торопился. Старому лесорубу хотелось сегодня хоть немного поработать так, как он работал в мирное время. Руки и сердце его тосковали по привычному, необходимому для жизни человека труду. И притом, кому из нас не было известно, что лесозаводу, выполнявшему заказы фронта, угрожала остановка из-за нехватки сырья — леса. Река же эта несла сплав прямо к запаням лесозавода. Мы ускорили шаг.
Переваливаясь через камни, сшибаясь в стремнинах, по реке шли бревна. Одно остановилось у берега, уткнувшись тупым торцом в корягу, торчавшую из воды.
Иван Иванович быстро спустился и оттолкнул бревно ложей автомата. Нехотя оно отошло от берега и, медленно покачиваясь, поплыло по реке.
Теперь я шел впереди. Позади меня Даша и догнавший нас Иван Иванович.
— Сейчас мы узнаем, как сработали Шокшин и Аня, — сказала Даша.
Признаюсь, мне было очень приятно думать (если только Даша сказала вчера правду), что Аня любит меня… Какая она умница!
Уезжая после каникул в техникум, я спросил ее, кем она хочет быть. «Капитаном парохода», — ответила Аня. А еще через два года, перед самой войной, сказала, что хочет быть инженером-текстильщиком… «Люблю пестрые платья и материи», — и весело рассмеялась… Какие хорошие у нее глаза! Синие-синие. Гладкие подстриженные волосы — темно-русые. Мне немного не по себе, когда мы остаемся с ней вдвоем… Правда, почему я всегда придираюсь к ней из-за всякой мелочи, которую простил бы другому человеку?.. Один раз при всех сделал ей выговор и чуть не довел до слез. Потом хотел смягчить разговор, но неудобно — рядом люди. Надо сдерживать себя. Но мне кажется, это не то чувство, о котором говорила Даша… Да и стыдно было бы — я ведь как-никак уже учитель, а она еще ученица. И потом хорош же я: сделал выговор Даше, а сам…
И в эту секунду я действительно убедился, что такие мысли отвлекают от войны, от настоящего дела. Поглощенный ими, я чуть не столкнулся с бородатым человеком, внезапно выступившим из-за ствола березы. Я схватился за автомат.
— Ну и сынок, не признал, — услышал я знакомый голос. Это был мой отец. Он стоял в сторожевом охранении.
Я очень люблю отца, о многом с ним можно поговорить, посоветоваться. Чего только он не знает, чего только не умеет! Но я терпеть не могу, когда он при всех называет меня сынком. Мне сначала казалось, что это может подорвать мой авторитет.
Как-то случайно я услышал разговор Кархунена, нашего комиссара, с отцом по этому поводу.
— Как-никак, а ведь он мой помощник по комсомолу, — говорил комиссар.
После этого разговора отец два дня называл меня «товарищ Титов». Потом забыл, и вот теперь так и зовут в отряде — Сынок, даже те, кто моложе. Впрочем, это не хуже, чем Душа, Лось или Последний Час — так с легкой руки Ямщикова весь отряд называет нашего радиста. Он все время злился на Ямщикова за это, но и ему пришлось примириться со своим прозвищем.
— Трофеи принес, сынок! — радуясь тому, что видит меня, сказал отец. — Вот и хорошо. Ждут вас. Уже все пришли…
— Как с продуктами? — спросил Душа.
— Когда самолет сбросит, тогда и будут, а на сегодня все съедено… Подчистую…
— А как со сплавом? — перебил его Иван Иванович.
— Работают, — улыбнулся отец, — на нормы не глядят.
— Послушай, Титов, — подозвал меня Иван Иванович, — пойди к командиру и доложи о нашей операции. Ты не хуже меня знаешь. А мне время даром терять нечего. Давно я не работал. Как бы не заржаветь.
Я подошел к шалашу командира. На камне рядом с шалашом сидела незнакомая горбатая старуха. Она посмотрела на меня равнодушными глазами. Губы у нее все время шевелились, словно она что-то жевала.
— Что за птица? — спросил я у стоявшего на часах Жихарева. Сам он был чуть выше своей винтовки.
— Предательница. Ее группа Матти Ниеми привела.
С группой степенного канадца Ниеми участвовала в операции и Катя.
Катя эту старуху выманила в лес. Троих в деревне из-за нее расстреляли. У, гадина!
Старуха сидела и непрерывно шевелила губами, ни на кого не глядя.
— Можно?
— Войди!
Странно, что такой высокий человек, как Иван Фаддеевич, умещается в этом маленьком шалаше. Там была Катя.
Когда я, нагнувшись, заглянул в шалаш, она что-то взволнованно рассказывала командиру. Такая же, совсем такая, как и в школе, — белобрысая, с тоненькими косичками, которые смешно подпрыгивали, когда она играла
