Остромов, или Ученик чародея - Дмитрий Быков

Этого говорить не надо было, но он сказал. Впрочем, Остромов давно понял, что несчастный сумасшедший ни на одной версии не может остановиться надолго: всякий новый встречный будет ему казаться избавителем, а потом тоже попадет в виновники лидочкиного утопления, или растворения, кому как угодно, и цепочке не будет конца. Тут как по заказу подвернулся один превосходный человек из прошлого, и Остромов имел разговор.

Человек этот был из тех, кого Остромов уважал. Дураки его боялись, но Остромов был не дурак. Человек был с чудачествами, конечно. Кажется, он всерьез верил тому, чему учил, а это последнее дело. Учащий должен быть холоден, как рыба в воде. Но для выполнения разовых поручений он годился, вообще приятно было посмотреть, как неподготовленные юноши и демонические девы в обморок валились от его шуточек. Теперь был преждевременный старик и урод, но такой урод, что виден был прошлый красавец. В чем было его преимущество, так это в способности опережать. Другие опускались, а этот падал. Другие отбивались, а этот нападал. Конечно, он блюл границу и никогда не падал ниже опасной черты: теперь он нищенствовал, но нищенствовал сытно.

В общем, Остромов с ним поговорил. Они встречались у разных общих приятелей в тринадцатом, в шестнадцатом — тогда много стало людей, годных для дела, и много удобных клиентов, чтоб обработать. Все теряли голову и кидались в гибель, и трезвому человеку хорошо было ловить рыбу. Тогда были в Петрограде недурные места — на Кронверкском, на Сенной, на Михайловской. Были планы, ходы на самый верх. К сожалению, все пошло несколько иначе. Но впечатления остались, и связи тогдашние были прочны. На филистера вроде Поленова внезапно объявившийся остромовский приятель мог подействовать сильно. Он даже на Остромова подействовал бы, но тот его знал.

— Вы прифрантились, Остромов, — сказал он нагло, словно имел право осуждать. — На вас лоск появился, скоро зажиреете.

— Да и вы приоделись, я гляжу, — сказал Остромов. Это был укол тонкий. Когда-то его нынешний собеседник слыл законодателем мод. В некотором смысле он им и оставался. Нынешнее бесформенное черное пальто, особенно в августе, было для наступившего времени таким же знаком, как для пятнадцатого года френч, в который он, помнится, переоделся сразу же из лоскутного футуристического пиджака. До того еще была крылатка, хламида. Остромов, напротив, всегда одевался как джентльмен, ибо знающий вечное не зависит от временного.

— Цена, думаю, сходная, — осторожно сказал Остромов.

— Нищий всякому даянию рад, — равнодушно ответил приятель, принимая червонцы. — Здоровьичка, прекрасный барин.

Умел сказать так, чтобы все ощутили себя мразями, — но на Остромова не действовало: он и не такое умел. Двум умельцам приятно было общество друг друга.

— Среда, — сказал Остромов. — Он из Резинотреста пойдет, Инженерный переулок.

И среда была еще как раз такой день, что впору удавиться: бывает в Ленинграде, когда среди теплого и спелого августа, уже казавшегося вечным, заморосит на неделю мелкий, растворенный в воздухе дождь, и станет ясно, что осень будет, да еще и какая. А потом зима, тоже из мерзейших. А потом умрешь, и окажется, что все вот это и было жизнью. Именно на такие мысли наводит дождливая ленинградская неделя в середине августа, а бывает такое, что словно небо открывается, и высовывается оттуда не ангел, но кукиш.

В такой-то день Поленов шел из своего Резинотреста, не замечая, что за ним в почтительном отдалении следует низкорослый растрепанный старик в черном пальто, лепится вдоль стен, словно загримировавшийся толстый мальчик сам с собою играет в сыщика. Поленов шел по лужам, злой и уставший. Грела его только мысль, что, вернувшись домой, он начерно изложит все, что знает об Остромове, а потом будет долго сладострастно перебелять. Этой работы могло хватить дней на пять, пять пустых одиноких дней, которые найдется чем наполнить, особенно ценно, что в выходные. Выходных Поленов не выносил. Он, правда, не решил еще окончательно, отказаться ли от упражнений. Все-таки они заполняли утро, и лучше было приплясывать, чем лежать. И бодрило, это верно.

Он зашел, как часто делал по четвергам, в чайную на Рыбацкой. Чайная была открыта, но электричество не горело.

— Авария, — кратко пояснил рыхлый Егор за стойкой. — Как всегда?

Поленову нравилось, что хоть где-то ему говорили «как всегда». Дома не было, по сути, так хоть где-то интересовались его вкусами. Хотел гнездо, внуков, а теперь на старости лет только и был ему рад рыхлый Егор.

«Как всегда» значило пирожок с луком и яйцом, горячего чаю стакан и немного водки. Иногда, если душа просила, то рыба жареная лещ и еще немного водки. Егор поставил перед Поленовым стопку, толстую белую ленпитовскую тарелку с пирожком (полустершийся узор на тарелке был — черные люди, красные флаги) и стакан чаю в подстаканнике. На подстаканнике было тиснение в честь первомая, успокаивающее, как всякая человеческая глупость среди нечеловеческих обстоятельств. Был сумрак и дождь, время, когда люди и обстоятельства кажутся не теми.

Поленов был один в чайной, прочие сидели по домам в такое время. Вдруг открылась дверь, и ввалился низкорослый, бородатый. Поленов только успел выпить рюмку и закусить слабую водку пирожком.

— Не возражаете? — спросил мокрый посетитель, усаживаясь напротив, хотя свободных столов было в чайной еще шесть штук, все плохо оструганные.

— Пожалуйста, — сказал Поленов, которому было не по себе, и он радовался живой душе.

— Погода превосходная, — сказал бородач. — Любезный! Водочки, селедочки, картошечки.

Егор вяло зашевелился за стойкой.

— Превосходная? — переспросил Поленов, дивясь такому вкусу.

— Для иного дела превосходная, — кивнул старик. Он явно был старик, но бодрый, моложавый. — Есть дела, которые в такую пору только и обделывать. А, товарисч?

— Не знаю, о чем вы, — сухо сказал Поленов. Все это переставало нравиться ему.

— А я вот вам расскажу, о чем я, — с готовностью ответил старик. — Например, давеча было на Выборгской стороне. Идет мужчина, впереди женщина. Даже девушка. Погода совершенно вот такая. Он видит ее только со спины. Но ему становится интересно, что делает девушка под дождем. И может быть, он одинокий, вроде вас. Естественным порядком он ее нагоняет. Заглядывает в лицо. И что же он там видит, по-вашему?

— Н-не знаю, — сухим языком пролепетал Поленов, желая исчезнуть.

— Очень напрасно не знаете, спасибо, милейший, — старик кивнул Егору и с наслаждением высосал водку из граненого стаканчика. — Теперь будете знать. Он заглядывает и что же видит? Лица нет. Лицо совершенно все, вот так, затянуто бычьим пузырем, сплошная — надутая — белая — маска, — раздельно выговорил он. — Но явственно видно, что она тем не менее на него смотрит, и что эта самая пустота сейчас его втянет. Он не помнил уж, как убежал. Сейчас многие так ходят, с пузырями, и со временем будет все больше.

Егор принес керосиновую лампу и поставил на стол. При лампе старик сделался еще ужаснее. Лицо у него было гладкое, белое, как тот бычий пузырь, и пахло от старика сырым мясом. Непонятно было, исходит этот запах изо рта или от всей его фигуры.

— А тоже еще было, — продолжал он невозмутимо. — Идут два мальчика, гуляют, допустим, около Крюкова канала. Тем более, что там они и гуляли. И вдруг один изменяется в лице и говорит: подожди меня у этого парадного, мне нужно. Что же, нужно так нужно, бывают нужды. Он ждет. Ждет пять минут, десять, полчаса. Уже это ни на что не похоже. Он заходит в это парадное, а там на лестнице, на подоконнике между первым и вторым этажом, сидит как раз этот второй мальчик, но как сидит? Он уже мертв, конечно. (Почему «конечно», успел подумать Поленов, «конечно»-то почему?). И мертв так, что совершенно непонятно, как это с ним сделали. Половина костей переломана, как будто падал с большой высоты, печени нет — вообще нет печени, — и на лице изображается такая неприятная усмешка, какая и у взрослого не всегда бывает, только у самого неприятного. Примерно вот такая, — и старик усмехнулся так, что у Поленова упало сердце. В иное время, молодой, здоровый, полный сил, он только посмеялся бы над этой гримасой, но сейчас он был уязвлен, навеки надломлен судьбой Лидочки, угнетен погодой, и никаких сил противиться ломящемуся в мир аду у него не было. Ад сидел напротив и рассказывал свои чудеса.

— Еще бывает, — невозмутимо продолжал отвратительный сосед.

— Почему, почему! — закричал Поленов. — Почему вы мне рассказываете все это!

— А чтобы вы, товарисч Поленов, знали, как бывает. Видите, товарисч Поленов, нам все известно. Вы еще только хотите нам написать, а мы уже знаем, знаем все. Вот тоже сидит один товарисч вроде вас, у него тяжело болен брат. Не знаю там, чем, мне нету дела до чужих братьев. По мне, всех братьев собрать бы да в печь, и рано или поздно они все там окажутся, а вы будете угли подгребать. Я коснусь впоследствии, почему. Вот, значит, он сидит. Это дело происходит на пятом этаже. Неважно тоже, но на всякий случай. Вдруг в дверь стучат очень громко. Он подходит, открывает. Стоит бледный изможденный человек, видимо, больной. Ты слышишь меня, сволочь?! Сюда смотри!