Остромов, или Ученик чародея - Дмитрий Быков

С этим бредом пора было заканчивать, и Остромов жестом приказал расцепить руки. Он видел краем глаза, как тяжело дышала Жуковская, словно все силы отдала, чтобы ввести Юргевич в транс; видел, как водит остреньким носиком Мосолова, как теребит бородку Варченко, казавшийся в костюме особенно толстым.

— Елена! — крикнул Остромов. — Вернитесь! Сеанс окончен! Возвращайтесь, libertas conderitum est!

— Надя Жуковская песенку поет, — так же буднично сказала Юргевич. — Заря-заряница, красная девица. Одни подают, другие гонят.

Жуковская вся подалась вперед и в ужасе уставилась на Юргевич. Она никогда при ней не пела «Зарю-заряницу».

— Еще два раза потом будет, — сказала Юргевич. — Третий раз совсем плохо, никуда не спрячетесь, нет. Господи, Господи, за что все это? Ведь ничего не делали, никому не вредили. А я с вами не буду, нет, никогда. Я думала вроде сначала, что можно, но мне с вами нельзя. Я теперь все вижу, я не приду к вам больше.

— Елена! — переходя в свою очередь на будничный тон, заметил Остромов. — Хватит, сеанс закончился. Вы давно проснулись, не пугайте нас понапрасну.

Юргевич тяжело застонала, замотала головой, приподнялась в кресле, выгнулась, рухнула и забылась. Остромов подошел, похлопал ее по щекам — она вяло отмахнулась и продолжала спать.

— Слишком сильный медиум, — сказал Остромов и развел руками. — Вероятно, попала под влияние чуждой воли, или недоброжелатели…

— Отчего же, — с места сказал Варченко, — очень интересно.

В голосе его, однако, слышалось разочарование. Альтер и Мартынов бережно положили Юргевич на диван в соседней комнате и вернулись к спиритическому столу.

— Позвольте мне! — крикнула вдруг Мосолова. Она словно всю душу вложила в этот смешной порыв и по-гимназически протянула вверх руку. — Я сегодня чувствую в себе большую силу.

— Как угодно, — пожал плечами Остромов. — Если все уже собрались, почему не попробовать? У вас есть опыт месмеризации?

— Я не пробовала, но бывают видения очень яркие, — виновато призналась Мосолова. Остромов легко себе представил, какие это видения, и криво усмехнулся.

— Что же, aster, oster, delet, melet, — бегло пробормотал он, сделал несколько пассов, и головенка Мосоловой поникла.

— Господа, — воззвал Остромов, — не следует ли нам на сей раз поступить осторожней и вызвать конкретное лицо?

— Пушкина, Пушкина! — вскричал Альтергейм, подпрыгивая на стуле.

— Есть ли другие мнения? — поинтересовался Остромов.

— Пока нет, — ответил за всех уютный басок Варченки.

— Отлично, приступаем. Евгения, вы слышите меня?

— Слы… шу… — раздельно и глухо, словно из страшной трансфизической дали, отозвалась Мосолова.

— Позовите нам Пушкина, Александра Сергеевича, — приказал Остромов и сам еле сдержал пузырящийся на губах смех, ибо сильней всего это напоминало заказ телефонистке: девушка, Пушкина нам! А-99-37…

— Я здесь! — звонко и бодро воскликнула Мосолова.

Возникло некоторое замешательство. Оказалось, задать вопрос Пушкину не так-то просто.

— Великий дух, — начал Остромов, — благодарим тебя за то, что ты счел правильным откликнуться на наш призыв. Ответствуй, страдаешь ли ты.

— Я очень хорошо себя чувствую, — сказал Пушкин, — и рад вас приветствовать.

— Вы творите? — спросил Альтер.

— Я много творю, творю успешно! — признался поэт. — Хотите, я вам почитаю?

Альтергейм замер.

— Если это возможно… — сказал он.

Мосолова раскрыла невидящие глаза и напряглась в потоке вдохновения.

Пусть дождь и гром, пусть солнца луч —Я вспоминаю о тебе,Прозрачно небо, стаи туч —Но только взгляд твой на уме.Пусть пир, веселье, пусть тоска,Пусть смех и радость, боль и грусть —Моя мечта не далека,Вот только б руку дотянуть… —

продекламировала она с легким подвыванием, покачиваясь в кресле.

— Что-то с ним там сделали ужасное, — сказал Альтер. — Если он там наказан полным лишением дара, что сделают с нами, грешными?

— Я вам прочту еще, — не сдержался Пушкин. С уст Мосоловой срывались пылкие признания:

Ты можешь даже и не знать,Что я с тобой, что я везде,Что я могу к тебе летать,Где бы ты ни был на земле,Что воздух — я, свет — это я,Я — птичка, дерево, трава,Я — всё, что есть вокруг тебя,Все знаки — то мои слова.

— Его там хуже наказали, — выдохнул Мартынов. — Он стал там женщиной и испытал все муки, которым подвергал их здесь.

— Не шутите! — потребовал Остромов.

— В который раз беспомощно пьянею, — тараторила Мосолова, — в родные глядя серые глаза… Хотела бы любить тебя сильнее, да только жаль — сильней уже нельзя. Никак я не могу к тебе привыкнуть, значителен в тебе любой пустяк. «Не уходи!» — тебе хочу я крикнуть, когда ты отступаешь лишь на шаг… Пускай нас тешит и морочит случай, но волны — не помеха кораблю. Храни меня, люби, жалей и мучай, — я с каждым днем сильней тебя люблю! Все, я улетаю, меня ждут дела. У нас в пятом эоне собрание.

Эк ее растопырило, подумал Остромов. Неужели ей непременно надо было публично вякнуть все это?

— А теперь, — раздался с дивана иронический басок Барченки, — попросим Льва Толстого!

— Лев Толстой на собрании, — тонким голосом предостерег Альтергейм. — Неужели вы думаете, что если Пушкина позвали, Толстого не позовут?

— Пушкин умер христианином, а Толстой отлучен, — заметила Пестерева.

— Это не имеет значения в тонких мирах, — холодно заметил Остромов.

— Очень имеет, — настаивала Пестерева. — Ну, вызовите! Он точно стихи читать не будет.

— Господа, надо ли? — попытался отговорить их Остромов. Меньше всего ему хотелось новых признаний, а способа нейтрализовать сумасшедшую бабу, обрушившуюся на него со своей любовью, он не видел. Мосолова расслабленно откинулась на спинку кресла и, казалось, дремала. На острой, хорьковой ее морде читалось блаженство и торжество.

— Толстого, Толстого! — требовала Ирина и хлопала в ладоши. Господи, подумал Остромов, тебе-то что за радость? С кем ты думаешь конкурировать!

— Отлично, — сказал он и хлопнул в ладоши. — Ester, mester, abitus, legens! Явись, великий дух, и дай нам знать, что ты с нами!

— Я с вами, с вами! — радостно сообщил после небольшой паузы Лев Толстой.

— Отлучены ли вы от церкви? — влезла первой Пестерева.

— Для много возлюбившей души это не имеет значения, — с вызовом ответил отлученный.

— Что ждет Россию? — скрипнув диваном, спросил Варченко.

— Голгофа, — ответил Толстой после некоторого раздумья. — Но много возлюбившие спасутся.

— Конкретнее, — потребовал Варченко. — Скажите, пожалуйста, ожидает ли Европу новая война?

— И мир, — добавил Альтер чуть слышно.

— Война, — сказал Толстой после более долгого раздумья, — есть противное разуму дело.

— Это я понимаю, — досадливо повторил Варченко. — Так будет или нет?

Толстой думал еще дольше и наконец сказал:

— Весьма вероятно. Но вас это не коснется.

Почему? — обиделся Варченко.

— Нескоро, — пояснил Толстой.

— Скажите тогда, что ждет меня, — предложил Остромов. Ему любопытно было посмотреть, как она вывернется.

— Вас ждет… — смешался Толстой. Мосолова широко открыла глаза и уставилась на Остромова, словно впервые видела.

— Меня зовут Борис Васильевич, — напомнил он.

— Вас жду я, — сказал Толстой. — Вас ждет моя любовь, все счастье, которое может дать она, вся радость неземного слияния. Я люблю вас, о, как люблю. Вы истинный избранник моей души, вы тот, в ком сошлось все. И если вы не испугаетесь, вместе мы совершим то, что никому еще не удавалось…

— Ну, полно, — решительно сказал Остромов. — Евгения Николаевна, вы избрали не лучший момент.

Он резко дернул за шнурок и зажег свет. Мосолова зажмурилась, закрыла лицо руками, вскочила и выбежала.

— Что же, — сказал Остромов устало и утер лоб. — Иногда в состоянии транса медиум и в самом деле не владеет собою и начинает признаваться в том, что хотел бы скрыть… Вина моя: я не проверил совместимости членов кружка, не установил правильной цепочки, рассадил вас в произвольном порядке, и вот результат — один медиум сбился с дороги и угодил в темные пространства, где его преследовали бредовые видения, а другой утратил контроль над собою и излил на нас содержимое своей душевной жизни, прямо скажем, довольно бедной. Из этого вы видите, как важна в медиумизме каждая мелочь, а теперь, господа, давайте пить чай.

За чаем положение отчасти выправилось. Жуковская сидела около Юргевич, приводя ее в чувство. Пестерева рассказывала, как Штайнер однажды в Дорнахе месмеризировал Асю, и она точно так же признавалась ему в любви, хотя он намерен был расспросить Гете о тайне соотношения красок. Ася после этого надолго была отлучена от собраний и с досады бросила Бугаева, которому стало мерещиться, что его преследуют китайцы.