Мой отец генерал (сборник) - Наталия Слюсарева

– Здравствуйте, можно к вам? Я паспорт потеряла. Напротив – плотный, в погонах. И просто ничего.

– Простите, я тут по паспорту...

– Ну, чего тебе?!

– Наверное, заявление надо...

– Чеши отсюда, некогда мне! Завтра придешь. Так вот я:

Обладающая голосом, который радует всех, кто его слышит.

Пленяющая своим голосом сердце царя.

Очаровательная. Великая Любовью.

Умиротворенная всем, что ей говорят.

В стране набухала капель оттепели. Ты мог вернуться, мой милый, мой сокровенный, ни с кем не делимый, не знающий о моих лыжах, которым суждено было рассохнуться в углу. Ничего, я и сейчас могу утереть слезы. Надо будет много раз подумать, там наверху, я думаю, какое-то время нам все-таки дадут. Что уж, там совсем нет никакого времени? Но подумать, прежде чем соглашаться на женщину в следующем воплощении, – уж слишком много слез.

И все-таки стремнина выбросила мне тебя с гремучего крутого поворота. Вселенная, которую я всегда буду воспевать за этот немыслимый подарок, выставив песочные часы, дала мне час, чтобы запомнить тебя. И я запомнила. Заучила, как аз буки веди, моя прелая перевоплощенная любовь. Я ведь собираюсь забрать тебя с собою в Вечность. Так что перебирайся на нос лодки, ибо я выбрала твою лодку. Опять мокрый след. Что-то само набирается в уголке глаза. Кто-то все время тянет салазки наверх, не может никак накататься.

Любовь моя! Любовь моя! Любовь моя! Прошло уже двадцать минут, а я все еще смотрю на тебя через пространство стандартной столешницы. И это так близко.

О, как наполнена чудесами земля!

Когда ты возник на пороге, как узкая молния, то я сразу же, прости, прости меня, зашлась в конвульсиях смеха. Не помню, где я вычитала, будто дикари не в силах скрыть смущения от встречи с белым человеком, громко смеются, закрывая рот рукой. И я, как только ты вошел, потрясенная, откатившись от тебя в самый дальний угол кухни, прикрывая лицо рукавом, залилась беспричинным смехом самого счастливого из аборигенов, в одночасье ставшего обладателем осколка зеркальца. И только на пару минут опередил тебя твой голос.

По капле я вбираю в себя твой образ, пока ты держишь в своей безукоризненной по форме руке – нет, не поллитровую банку, как уверял меня твой друг Гяур-Бах, а скромный пластмассовый стаканчик с лужицей водки на дне. Пока, то поднимая, то опуская стаканчик на счастливую столешницу, ты потягиваешь прозрачную жидкость, я успокаиваюсь. Я почти успокоилась.

Через невидимую соломинку я втягиваю в себя твою общую сухость, серебряной полыни прядки над висками, немного или много горечи в губах, глаза египетских совершенных существ с головой, конечно, сокола. А ты немного андрогинен, любовь моя. Возможно, это позволяет создавать тебе столь совершенные вещи.

Ты почти не смотришь на меня. Ты говоришь о чем-то из политики, поминутно обращаясь взглядом к своей жене – даже чаще, чем это предлагается любым из этикетов. Ты отводишь глаза, зато я владею твоей правой рукой. Я не ошиблась, когда представляла ее прекрасной, в действительности она еще совершеннее. Длинный узкий мизинец, в длину безымянного, точно с портрета Лоренцо Великолепного работы Вазари, только форма ногтей другая.

Ты говоришь, и я отмечаю, что у тебя есть то, что называется произношением. Конечно, ты ведь более тридцати лет живешь в Америке, в теплой ее части, в окружении весел и аллигаторов.

Ты не очень-то жалуешь американцев. Америка никуда не годится.

Голливуд – миф. У тамошних актеров не развиты лицевые мышцы для передачи эмоций. Согласна. Я сама окаменела, глядя на тебя.

И вот ты встал передо мною – тростник и одновременно лодка. Мыслящий тростник и самая простая лодка. Тогда, может, сразу и поплывем в край изумрудных уток и белых лебедей. Поплывем к главному лотосу Нила, его дельте и лону. У тебя ведь есть весло? Мое легкое копье не направлено против, как обычно. Я почитаю тебя, мой царственный брат, почти падая ниц перед твоим изображением, грустным, в долгом сером пальто и шляпе со старой обложки Ардиса. Но поспеши перевести меня с напольных мозаик к себе на колени, ибо я не стану... так долго.

Нет, нет, любовь моя непомерна. И если в это мгновение с неба кто-нибудь спросит: «Эй вы, там, на земле, кто из вас самый счастливый?», я первая подниму руку.

Я запомнила тебя.

Мой милый, мой светлый, мой нежный. Кносский голубой принц, редчайшее из чудес на всех излучинах, проплывает сейчас передо мною, и я могу хватать рукой воздух, овевающий его голограмму.

Послушай, может, ты улыбнешься мне своей короткой улыбкой?

Я все еще смотрю на перевернутую барку твоей совершенной руки.

Мой ненаглядный, мой единственный, мой изумительный, я ничего не понимаю из того, что ты говоришь о политике. Мне уже можно уходить, даже нужно, и ты практически закончил тему. И как ни тянул с водой жизни, дно пластмассового стаканчика молча и скорбно обнажилось. Пара песчинок, не больше. И я еще раз спрашиваю себя, как отличницу на заключительном экзамене: ты хорошо все запомнила? Отлично. Я запомнила. И теперь, как только захочу, в любую минуту всегда смогу поднять тебя над морем, как Туринскую плащаницу.

В Вечности я собираю для тебя самый тонкий свет. Вот он стекает с кончиков моих пальцев. Ты величайший из величайших, дерзновенный из дерзновенных, не плачешь, а пишешь. А я плачу и пишу...

В дни, когда я не видела тебя: «ветрено и волны с перехлестом»... А вдруг будет не одна встреча? Нельзя же так покорно, затравленно глядеть на струящийся песок. Надо действовать, хотя бы умственно, что-то предложить. Можно было бы предложить поиграть в слова. Генеральские дети всегда найдут во что поиграть. Мы могли бы невзначай встретиться по дорожке в магазин, и вполне логично было бы предложить поиграть в слова. Ты такой виртуоз словесности. Да, в слова... Возьмем, к примеру, одно длинное слово: «гиппопотам» – кстати, как оно пишется, через два «п»? – и распишем его на много маленьких слов. На это же уйдет время. Время, выстраивающееся на плацу, в долгополых шинелях степенных минут и быстрых секунд, в коротких мундирчиках, время, проведенное вместе.

Слышали вы что-нибудь подобное, люди Азии, Европы и Америки? – время, проведенное вместе. Или взять другое слово – «электрификация», подлиннее и потруднее. На него уйдет больше времени, хотя из «гиппопотама» получится и «гоп» и «там». Проигравший бежит за пивом. А когда стемнеет за игрой, естественно было бы предложить подняться на холм, поглазеть на звезды. Со звездами всегда так. Если на них долго глядеть, возникает уйма вопросов. Что это, в сущности, за свет? И кому это нужно. И кто там, в конце концов, плачет, клянется – не перенесет эту беззвездную муку. Просит, чтобы непременно была хоть одна звезда. И несмотря на то, что на электрификацию уйдет больше времени, я могла бы победить.

В то лето я видела тебя еще раз пять или шесть. Но каждый раз это было так глухо, так болезненно, так безнадежно, что не стоило и вспоминать.

Петухи кричат какую-то стражу. Час между собакой и волком переходит в рассвет.

Подпрыгиваю, чтобы из-за чьей-то широкой спины разглядеть, как проводят тебя, будто белого слона, наверх. Но ничего не вижу, ничего.

Какой ты милый с этой своей мигренью... Мне ли состязаться с тобой? Мой подол строчит в легкой пыли быстрый знак бесконечности.

С кем ты жил и кто обнимал тебя до меня, то были слуги твои, данные для того, чтобы охранять и беречь тебя. Но больше в них нет нужды. Царственная чета воссоединилась. Так медлить, как ты, не умеет никто. Я аплодирую твоей медлительности. И если в галактическом времени мы проживаем четыре секунды, то я прождала тебя три и три четверти.

Я распоряжаюсь сумерками с каменной террасы.

Так у нас есть еще время постоять на причале?

Я провожаю взглядом лодку с Верховным Диском, проплывающую над нашей нежной бухтой. В моем небе птеродактили-дельтапланы катают всех желающих к вулкану и обратно. Наша лодка с низкой посадкой – обыкновенный скрипичный футляр, распахивающийся на две половинки египетский саркофаг. При надобности футляр можно захлопнуть и перенести на другую звезду. Очень удобно. Раскрыть – и мы с тобой выпадем и прорастем: ты – тростником, я – лилией; ты – лебедем, я – горлицей. Только ты ни о чем не беспокойся, я знаю, что отвечать. Знаешь, ты должен научиться смеяться. Это не сложно.

Пока я засматриваюсь на белые стежки катеров, Юпитер засветился оком Гора. Еще один дактиль-светлячок отлепился от черной горы, чтобы возвращаться на базу, гору Климентьева, прямой рельсовый отрезок, говорят, точно в длину Невского проспекта.

А в лодке, когда мы будем проходить пороги, не бойся, я подскажу, что отвечать. Я специально для этого изучаю книгу. Отвечай смело: «Я не обнажал луг, не разорял птичьи гнезда, не отбирал пыльцу у пчел...» Как только они устремятся к тебе, чтобы, зацепив баграми, подтащить нас поближе, так и бросай в их пасти: «Я не...» Так и говори: «Я не любил никого, кроме моей единственной, собирающей для меня самый тонкий свет, совершенной совершенством золотого Диска, милой моему сердцу, нежной касаниями своих лепестков, прекрасной, которая пришла за мной и с которой я вот-вот отчалю от пристани, да будет она увенчана короной Света».