Судить Адама! - Анатолий Жуков

Анатолий Жуков

Судить Адама!

Роман в повестях

БЕЗРАЗМЕРНОЕ ЧУДО

Повесть первая

Ничего не сказала рыбка,

Лишь хвостом по воде плеснула

И ушла в глубокое море.

I

Парфенька Шатунов ждал такой удачи шестьдесят с лишним лет [1]. И хоть верно говорят о краткости человеческой жизни, но шестьдесят с хвостиком – это подлиннее навозного и даже дождевого червя, которых Парфенька наживлял на крючки своих самодельных удочек. Наживлял и ждал сказочной поклевки. А когда долго ждешь, чего только не придет в твою праздную рыболовную голову.

В чудо верят двое – удачливый и неудачник. А также все межеумочные, постепенные люди. Парфенька считался удачливым рыболовом на Средней Волге, и жажда сверхъестественного явилась к нему не компенсацией неудач, а развилась именно потому, что он был удачлив, и развилась постепенно, с годами, из понятного желания рыболовного лидера быть на высоте и соответствовать постоянно растущим требованиям современности. Короче, Парфенька намечал определенный пик рыболовной удачи, растил в себе профессиональный идеал, представление о котором с годами вышло за грани реального.

В принципе идеал недостижим, но вовсе не потому, что его нет и не было в действительности, что он только отражает заветные чаяния людей или отдельно взятого человека, но главным образом потому, что идеал все время меняется вместе с человеком (и человечеством), уточняется, становится шире, отодвигается, углубляется и так далее. Это элементарно. Точно так же менялись и представления Парфеньки Шатунова о его рыболовном чуде.

В детстве, лет с пяти-шести, он добывал несколько окуньков или плотвичек, а мечтал об улове взрослого рыбака. Подростком он достиг своей мечты, но тянулся уже не за количеством пойманной рыбы, а за ее качеством и величиной добытых экземпляров, почитал искусство, с каким эти экземпляры добыты.

Например, клюнул здоровенный окунь-горбач. Но разве такой клюет – такой хватает наживку, как волк ягненка, пробочный поплавок, булькнув, исчезает на твоих глазах, ухает вдогонку испуганное сердце: оборвет, стервец, леску! И вот исхитряешься удержать его, изматываешь, подтягиваешь, отпускаешь, опять подтягиваешь, выводишь… А потом шествуешь с ним серединой главной улицы, несешь его, разбойника, на кукане, а встречные хмелевцы ахают, качают хозяйственными головами и вздыхают.

Или взял судачок. Соблазнился, глупый, розовым червяком, его манящими танцевальными извивами. И опять ореховое удилище дрожит в напряженной руке – судак не деликатничает, вгоняет тебя в пот и озноб своими рывками, не на тросе ведь держится, не на лодочной цепи или пароходной чалке. Но в том-то и искусство, умение твое, что невидимая та жилка, которая лопнет на берегу как прелая нитка, в воде удержит резвого судака, и ты добудешь его, искусно гася тяжесть и силу рывков сопротивлением гибкого удилища, чуткой руки и не очень надежной лески.

В беспечальной юности это искусство для искусства, чуточку подпорченное тщеславием, хоть и не проходит, но становится недостаточным, потому что тебе надо теперь выделиться с серьезной целью, отодвинуть хмелевских парней и даже друзей, чтобы самому стать первым, лучшим, а для этого надо совершить что-то исключительное, равное чуду. Например, поймать трехпудового сома… Ладно, пусть двухпудового… Ну, хорошо, пусть только пудового, хотя в старой Волге водились звери на два центнера с гаком. И вот, согнувшись под грузом, ты тащишь пудовика домой, а хвост его волочится по мокрой траве, еще не отряхнувшейся от росы. И сколько тут встречных, сколько удивлений, восторгов, тайной зависти! Твои товарищи только еще встали, а некоторые и не встали, дрыхнут без понятия день только-только начинается, а ты уже с добычей. Но главное – об этом узнает (а повезет, так и увидит своими глазами) твоя светлокосая, синеокая, с вот такой вот грудью, Поля, Пелагея Ивановна, пригожая хоть спереди, хоть сзади, хоть с боков. Ведь это к ее ногам положены твое искусство, твоя любовь, твоя жизнь. И честолюбцем ты стал ради нее, презрел на время товарищей, забыл родных и друзей. Неужто все зря? Неужто не узнает, не оценит?

И Поля конечно же скоро узнала о его подвигах, увидела богатые трофеи, – не только окуней и подлещиков, но и сомов, налимов и щук – оценила его уменье и вознаградила сияющей улыбкой, свиданьями, согласием выйти замуж, замужеством, детьми, любовью, потому что дети без любви не бывают, внуками, наконец. И только потому, что у Парфеньки Шатунова клевало. Потому, что он везучий. Потому, что не позади, а, как полагается, впереди него мчалась молва о необыкновенном его таланте и удачливости. И, наконец, потому, что в будущем его ждало чудо. Только его, и никого другого. В это давно уже верили все хмелевцы, в это поверил со временем и сам Парфенька, хотя зачем ему теперь чудо, когда главная цель достигнута и любовь Пелагеи завоевана.

Вечно улыбающийся, мечтательный, занятый только думами о рыбалке, Парфенька считался легкомысленным и пустым человеком – в этом его самого и хмелевцев убедила ненаглядная Поля, Пелагея Ивановна, забравшая всю власть в доме сразу после свадьбы. Но эта же Пелагея окончательно утвердила односельчан в рыболовной исключительности Парфеньки, его талантливости, в его узкой специализации. «Ничего больше не знает, паразит, – превозносила она мужа. – Была бы Волга да удочки. И ведь ловит, ловит, негодник! В любую погоду без рыбы не придет, грома на него нету». И сообщала, каких утром сазанов (судаков, щук, лещей) он приволок: крупные, мясистые, вкусные, как поросята. Приходите, пока свежие, завтра опять принесет.

И Парфенька таскал, кормил семью, щедро одаривал односельчан, доверчиво рассказывал о своих рыболовных подвигах и даже о мечте поймать на удочку трехметровую щуку. Точнее, на спиннинг.

Как у всякого великого человека, у Парфеньки не было секретов и тайных помыслов, потому что и в жизни, и в мечтах он стремился не брать от общества, а давать ему – хмелевское общество было этим вполне довольно и признало права Парфеньки на сказочную мечту. Хотя находились, конечно, маловеры, заявлявшие, что немыслимо длинную, как рыбацкий челн, щуку он никогда не поймает, тем более сейчас, когда Волга беднеет рыбными запасами и скоро станет совсем пустой. Такими людьми оказались, к сожалению, передовые рыбаки, ударники пятилетки Иван Рыжих и Федька Черт [2]. Оба, к великому сожалению, пьяницы.

– А сом? – не раз напоминал им Заботкин, председатель райпотребсоюза. – На шестьдесят четыре килограммища и восемьсот граммчиков, свидетели есть, сам взвешивал!

И старый Федька Черт похмельно вздыхал, а молодой Иван Рыжих виновато опускал рыжую голову: такой сом ему не попадался даже на Каспии. Да и мечта самого Парфеньки доходила лишь до трехпудовой рыбины, а тут сграбастал чуть ли не кита, на четыре с лишним пуда, в пуде же целых сорок фунтов, и, значит, всего 162 фунта, без обману. Сто шестьдесят два! Это вам, товарищи дорогие, не поцелуй чужой жены, не радостный сон, это на удочку поймано, причем Парфеньку оштрафовал рыбнадзор за превышение пятикилограммовой нормы вылова за один день. Глупость, конечно. И насчет одного дня – глупость. Редкий этот сом таскал Парфеньку по Волге двое суток, пока его не выручили рыбаки на мотодоре.

Но об этом можно и подробней. Такие события встречаются сейчас реже, чем запуск космических кораблей.

В последние перед пенсией годы Парфенька был бригадиром рыболовецкой бригады, созданной из браконьеров, и в первый же отчетный квартал бригадирства настиг свою удачу почти у верхней отметки – поймал сетью трехпудового сома. И когда поймал, тут же подумал, что мог бы и четырехпудового, такой наверняка есть, потому что поймал он самца, самки же у рыб крупнее[3]. В том, что сомиха на четыре пуда живет где-то здесь, Парфенька не сомневался: средняя продолжительность жизни у женского пола выше, чем у мужского – читайте газеты, умные люди их составляют, денежки за это самое получают, и немалые, должно быть. Ну вот.

А подумать, что пойманный сом был вдовец или одинокий холостяк, Парфенька не мог, поскольку ловил иногда мелких его соплеменников, может, сыновей, внуков, правнуков. И когда вышел на пенсию по возрасту, то занялся более тщательным обследованием окрестных вод. И не ошибся: напротив Хмелевских Выселок (Иван Рыжих сказал бы: «На траверзе Выселок»), неподалеку от затопленного села Вершинкино, от которого остался небольшой остров, Парфенька обнаружил просторный глубокий омут, а в том омуте – заветного, на четыре пуда сома. Точный его вес, а заодно и пол будут установлены только через год, но и до того, впервые увидев сома на ранней зорьке у отмели, Парфенька понял, что и эта дерзкая его мечта, большеголовая, усатая, беззастенчиво пожирающая рыбью мелочь, почти у него в руках.